— А мы думали — гипноз! — воскликнула я.
— Что я гипнотизирую? Слышал и об этом. Чего только не выдумают! Но я понимаю: в юности хочется во всем видеть необыкновенное…
— Ну, это смотря в ком. В Вере Петровне мы ничего необыкновенного не видим! — возразила я.
Он пропустил это мимо ушей.
— Так вот, летом я поехал в Бородино. Николай Иванович пригласил на открытие лагеря. Меня соблазнило историческое место. Толстой. Наполеон… Когда-то я жил этим. О том, что встречу там тебя, мне не приходило в голову. Я стоял тогда около монастырского храма и думал о странном, органичном соединении прошлого и настоящего. Кутузов, Багратион, орлы на памятниках, монастырь генеральши Тучковой. И вдруг я увидел тебя. Ты бежала по своим важным делам, в белой кофточке, с голыми загорелыми ногами. «Вот она!» — подумал я и услышал твой голос со странным вопросом…
— «Это вы, князь Андрей?» — перебила я его рассказ, вновь переживая впечатления того дня.
— Именно этим! Сначала я не понял, а потом с наслаждением вошел в игру и назвал тебя графиней. Я вспомнил, что по странному совпадению тебя тоже зовут Наташей, как и толстовскую. Но, кроме имени, ничего общего у вас не было. Разве только взгляд.
— Да, но я так ждала начала занятий, чтобы увидеть вас, а вы весь прошлый год улыбались Люсе и Соне. На меня же ни разу не взглянули! — снова обиделась я и попыталась вытащить руку из его сильных пальцев.
Он сжал еще крепче.
— И все-таки я видел тебя и те горы записок, которые обрушил на тебя Сазанов. Мне казалось, что между вами что-то серьезное. Об этом говорили многие учителя. Спорили. Валентина Максимовна считала, что девочки и мальчики в семнадцать лет имеют право на любовь. Вера Петровна утверждала, что в стенах школы не должно быть никакой любви. Запретить срочно! А что было делать мне, классному руководителю, да еще завучу? Признаться, не очень представлял. Но вмешиваться, во всяком случае, не собирался.
— Но у нас с ним ничего не было! — возмутилась я.
— И у меня ничего не было! — отпарировал он. — Я улыбался этим хорошеньким девочкам, как улыбаются распускающимся цветам. И они улыбались мне, потому что им очень хотелось, чтобы кто-то заметил их расцвет. Только и всего!
Я вырос в семье, где к чувствам относились серьезно. К тому же я все время учился: сначала в консерватории, которую не закончил. Потом в университете. Увлекался педагогикой и психологией. Читал, размышлял. Любовь к женщине я представлял отнюдь не в кокетливых улыбках. Она полна для меня глубокого смысла. Я ждал своего часа. И он наступил, как всегда бывает, неожиданно.
Помнишь, год назад ты прибежала ко мне с известием о смерти твоего Поэта? Я понимал, что тебе надо было найти тогда опору в твоем смятении. Но я до сих пор не знаю, почему ты выбрала меня, а не Валентину Максимовну, литератора, поклонницу этого Поэта…
— Потому что любила вас, любила! — с легкой досадой сказала я, хотя в тот момент мне самой это еще не было известно.
— Не знаю! — повторил он. — Но я-то как раз полюбил тебя именно в тот день. Вернее, тогда мне стало все ясно. Началось же, как я теперь понимаю, еще в Бородине, где ты мне явилась юной графиней…
— А потом? — с замиранием сердца спросила я, вновь покоренная его словами.
— А потом я заметил очередное послание Сазанова и решил, что с этим юным курчавым Ромео я не могу соперничать. Нечего и лезть. Десять лет разницы, хоть твой любимый Поэт и говорит, что это пустяки, а по-моему — не шутка! И все же против воли задумывался: а понимает ли этот мальчик, с кем его судьба свела? Оценит ли? Удивляло, что ты ему не отвечаешь и словно избегаешь. Видел, что он старается вызвать твою ревность, ухаживая за другими. «Э, — думаю, — не на всех это действует!» А потом смутил тот случай около учительской. Довел все-таки!
— Не он, не он! Из-за вас это случилось. Сказали, будто уходите от нас в университет!
— И не думал! Новая легенда! Мое призвание — школа. Никогда не уйду. Я поступил в аспирантуру, но это только для углубления знаний… Неужели из-за меня? Если б я знал!
Он замолчал, поднес мою руку к лицу и прижался к ней щекой. Сердце мое стучало беспрерывно и больно.
— А сегодня на меня что-то нашло, — тихо продолжал он, отпустив мою руку. — И как хорошо! Я увидел тебя и Сазанова, разговаривающих у дверей зала. Мне показалось, что он слишком победно на тебя смотрит. И я подумал: почему, собственно, я так равнодушно упускаю свое счастье? Пусть эта умная, милая девочка все узнает и решит сама. Так или иначе, но через два с половиной месяца мы расстанемся навсегда!.. И я пошел к вам, смутно представляя, как буду действовать и что говорить. Впервые такой туман нашел на меня. Остальное ты знаешь… Теперь веришь, что все это очень серьезно?
— Верю? Но и я ведь серьезно!
— Тогда зачем хочешь пустить наши отношения по шаблонной дорожке: свидания у памятника Пушкину, поцелуи украдкой? Ты мне очень дорога, но и ради тебя я не стану дежурить под часами. Этот разговор нам необходим. Следующий состоится через два с половиной месяца, после экзаменов. Тогда мы станем равными и ты будешь говорить мне «ты». А пока все должно идти по-старому. Можешь даже принимать записки от Сазанова…
— Вот этого не будет! Я запретила ему!
— Ну, это твое дело. А теперь пора домой. Уже поздно!
На секунду он приблизился ко мне, посмотрел в глаза. Мне показалось, что он сейчас поцелует меня, и я зажмурилась от страха. Но он отступил. Перехватил свой портфель в другую руку, быстро зашагал к вокзалу.
«Вот дурочка! — думала я, догоняя его. — Если он не хочет ходить на свидания к памятнику Пушкину, то целоваться на Ленинградском шоссе тем более не будет!»
Когда мы расстались на вокзальной площади, часы показывали половину двенадцатого. Через двадцать минут уходил последний дачный поезд. Так поздно я еще никогда не возвращалась.
— Тебе не будет страшно? — заботливо склонился он.
— О нет! В Немчиновке меня каждая собака знает! — засмеялась я.
— Тогда до завтра. Увидимся на уроке!
Все остальное время я думала только о том, что со мной случилось. Мне было странно: еще утром я ни о чем не подозревала, уезжала из дома беспечной девчонкой, а возвращаюсь невестой. Да, он так сказал: через два с половиной месяца мы решим свою судьбу. Но сейчас об этом никому нельзя говорить. Даже Светке. А как бы она удивилась! «Недосягаемый!» — вспомнилось ее слово. Но нет. Я не могу его подвести. Учитель. Завуч. И он же мой будущий муж! Думать об этом было почему-то страшно, и я отказалась. Другое дело — вспоминать весь разговор от первого до последнего слова! И я предавалась этому с упоением!
В овраге мягко шумела Чаченка. Одуряюще пахло оттаявшей землей и прошлогодними листьями. В ночной темноте ожидающе застыли березы, до последней веточки полные сладким живительным соком. Я прислонилась горячей щекой к шелковистой бересте. Я вспомнила, как два года назад, в Бородине, считала, что большего счастья, чем тогда, уже не будет. Наивная глупышка! Сейчас оно в сто раз сильнее. А ведь это еще не все. Через два с половиной месяца…
У крыльца, почуяв меня, радостно залаяла Дианка. И тут же на порог вышла мама, со всхлипом произнесла:
— Господи, я уж считала, что тебя в живых нет. Второй час ночи!
Я крепко обняла ее, поцеловала, и она затихла от непривычной ласки. В самом деле, уж и не припомню, когда я целовала родную мать, такие сентименты не были приняты в нашей семье. Схватила кота Семена, но кот терпеть не мог поцелуев, вырвался из рук и юркнул под печку.
— Отец сильно беспокоился. Недавно заснул. Что ж ты… — мягким шепотом укоряла мать, поправляя сбившийся на голове платок.
— Я пойду к нему! — рванулась я.
— Что ты! — испугалась мама. — Пусть спит, ему вставать рано… Где была-то, шальная головушка?
— Ладно. Завтра расскажу. Спать так спать! — опомнилась я и, еще раз поцеловав мать в висок, на цыпочках вошла в сонную тишину комнаты.
