В дверь позвонили.
— Да что же это! — плачущим голосом сказала Татьяна.
Карл решительно рванул дверь. На пороге стоял Славка.
— Господи, — забормотал Карл и взял Славку за рукав. — Да проходи, проходи…
На Славке было музейное двубортное пальто из ратина, кроличья шапка и подвёрнутые валенки с галошами. Он был бледен: под многолетним сизым загаром просвечивал белый подмалёвок.
— Здорово, — смущённо сказал Славка и поставил на пол спортивную сумку Nike. — Я у тебя, Борисыч, поживу, а завтра утром — уеду. Хозяйка твоя где?
— Я здесь, Слава, — Татьяна вышла в прихожую и нерешительно потянулась с поцелуем, но остановилась: Славка не любил сантиментов.
— Раздевайся, пойдём на кухню.
Славка сел в угол, пригладил жёсткую седину. Наклонился к сумке:
— Вот, Татьяна, тебе творог. Ты любишь. Это гостинец, бесплатно.
— Спасибо, Слава. Внучки скучают по домашнему творогу. А у тебя — особенный.
— Хорошо, — снисходительно сказал Славка. — А это, Карла, тебе.
Водка легкомысленно сверкнула бликами.
— Хозяйка, если не возражаешь, отрежь нам корочку.
Татьяна бросилась что-то разогревать. Карл спросил:
— Каким ветром?
— Херовым, Борисыч. Был я в больнице, на этой… — он достал из кармана бумажку. — Каширское саше. Зелёный дедушка послал.
— Какой дедушка? — удивилась Татьяна.
— Да ты не знаешь, — смутился Славка.
— Я тебе потом расскажу, — торопливо сказал Карл. — Познакомлю. Наши со Славой дела.
Славка переждал диалог и продолжал:
— Я оттуда. Сказали — ложись на обследование. Полипы какие-то…
Карл с Татьяной переглянулись.
— Полипы, так полипы, — серым голосом сказала Татьяна. — Надо обследоваться, Слава.
— А корова? И так Машке доверил на два дня. Потом век не расплатишься…
— Танюша, так я схожу в магазин по-быстрому, — вспомнил Карл. — Чтоб потом не отвлекаться.
Ему хотелось по пути осмыслить Славкино положение.
— И лекарства какого купи, — жалобно улыбнулся Славка, — болит, блядь.
— Какого?
— Ты же знаешь. Любого.
— Купи, Карлик, но-шпу, — сказала Татьяна. — И аллохол. Ну, и анальгину, что ли.
Карл купил всё по списку и добавил бутылку водки — день длинный.
За обедом Славка постанывал и пил неохотно. Трудно было смотреть на такого Славку: гонял, бывало, дачников клюкой, и навоз выдавал не всем, а выборочно — изгалялся, но только по-пьянке.
— А где ж, Слава, твоя клюка, — удивился Карл.
— Я, Борисыч, её не взял. Так хромаю. Думаю — Москва большая, хер, потеряешь и не найдёшь потом…
Солнце исчезло. Деревья за окном стояли тёмные, застёгнутые на все пуговицы, будто собрались уходить.
— Как стемнеет — спать лягу, — предупредил Славка. — Рано уеду.
— Я тебе, Слава, утром такси вызову. До Савёловского.
— Богатый? — хмыкнул Славка.
— Нет, ленивый. Одеваться, до метро тебя провожать…
Постелили Славке в маленькой комнате. Славка оглядел постель и хмыкнул:
— Чисто, как в больнице.
— Что ты! — сказал Карл. — Шик-мадера! Может, Славка, тебе бабу какую вызвать?
— Карлик, ты совсем пьяный, — покачала головой Татьяна.
— Нет, Борисыч, — с важностью ответил Славка. — Кто с водкою дружен, тому хер не нужен…
Он сел на кровать и тут же привстал:
— Что там… мешает.
Татьяна сунула руку под матрац и вытащила детский кубик.
— Принцесса ты на горошине, — рассмеялся Карл. — Спокойной ночи. А я пойду, биатлон посмотрю. Там знаменитый Бьёрндален…
— Пердалин, так Пердалин, — сказал сонный Славка. — Прощай пока.
Они посидели ещё на кухне, но не пилось и не разговаривалось — жалко было Славку.
— Что там у нас с давлением? — спросила Татьяна. — Постучи по барометру.
Карл постучал.
— Нормальное. Чуть повыше.
— Пойду-ка я спать, Карлик. Вставать рано. А ты смотри своего пердалина. Только звук убавь.
Мелькали голубые горные тени, зеленели ели, яркие биатлонисты дышали с надрывом, из запалённых ртов текла длинная слюна.
Закричала кошка, яростно и самозабвенно, за стеной стонал Славка.
Карл выключил телевизор, шуганул кошку и вышел на кухню. Сел за стол, отразился в тёмном окне и налил себе водки. Вышел Славка в солдатских кальсонах, сел в угол и скорчился.
— Налей, Борисыч, — попросил он. — Только не в эту… Стакан есть? Вот так, половину. А корочку — не надо.
— А хуже не будет?
— Хуже — не будет, — Славка выпил залпом и немного просветлел. — Вот скажи, Борисыч, мы с тобой сколько знакомы? Лет тридцать? Двадцать?
— Двадцать пять.
— Вот. А я про тебя ни хера не знаю. Сашку твоего, мериканца, и то знаю — он в телевизоре, хотя я и не смотрю. Все говорят — умный. А где он? Чего его нет? Отдельно живёт? Жалко, я бы его спросил… А ты, что ли, рисуешь? Или куплеты сочиняешь?
— Рисую, Слава. Да вот, висит…
Славка внимательно посмотрел на осенний хутор у моря.
— Хероватая картинка. Мрачная. Я тебе, Карла, денег дам, купи себе белой краски.
Карл налил Славке ещё полстакана — чем быстрее напьётся, тем легче уснёт. Но Славка, настроенный на разговор, только отхлебнул немного. «Не болит — и слава Богу», — подумал Карл.
— Вот ты деревню нарисовал. И море с волнами. Скучаешь, наверно, а почему не едешь?
Карл налил себе полчашки:
Когда-нибудь устану бриться,
И в хате с видом на лиман
Я в старых книгах буду рыться
И перечитывать Дюма.
(Дым из каменных труб
Вьётся раннею ранью,
Серый день на ветру
Повисает таранью.)
И, собираясь на рыбалку,
Увижу, как звезда дрожит,
И жёлтая, как смерть, собака
Ко мне тихонько подбежит.
Холодным носом в пыль уткнётся,
И возле ног моих свернётся…
— Ну вот, видишь, — кивнул Славка, — там хорошо. А я тараньку давно не ел. Пива у нас нет. Поехал бы, и собаку себе завёл. А Татьяна твоя — в платье бы ходила. По бережку.
Карл:
Мне удалось раздобыть билет,
И поезд ещё не ушёл.
Еду в Одессу, которой нет —
Это ли не хорошо…
Там свежесть сгоревшего огня
Серая тень таит.
Одесса забыла, что нет меня,
И ничего, стоит.
Всё в контражуре, конечно, но
Море полно говна.
То ли виною её вино,
То ли моя вина.
И где-то на перекрёстке лучей —
Каждому по лучу, —
Одесса спросит меня: — Ты чей?
И я своё получу.
Славка:
— Предатель, получается, жалко. А мог бы стать капитаном, в загранку бы ездил, богатым сделался…
Карл:
Всё, как было, остаётся,
Всё, как много лет назад:
Солнце ходит, море трётся,
Суслик важен и усат.
Те же заросли бурьяна
У ларька «Вино и сок»,
Всё такой же дядька пьяный
От ларька наискосок.
Дядька пьяный на песке
С сединою на виске.
Над коричневой губою
Папиросочка горит,
Он беседует с прибоем,
Сам с собою говорит.
Сколько лет — пятнадцать, двадцать
Славит здешние края…
Подойти, поизгаляться…
Боже мой, да это ж я.
