В дверь постучали.

— Я сейчас.

Плющ торопливо вышел в прихожую.

На фоне дотлевающих берёз возник крупный синий силуэт.

— Как красиво, — сказал Плющ. — Вы ко мне?

— Константин Дмитриевич? — с сомнением спросил силуэт. — Меня прислала Надежда.

— Проходите, — Плющ изобразил реверанс, — водки выпьешь?

— Я ж за рулем, — отмахнулся водитель. — Тут рамы какие-то…

Плющ кивнул и вынес рамы, обмотанные тряпочкой и обвязанные верёвочкой.

— Осторожно только, не побей. До машины донести?

— Я уж сам как-нибудь.

Водитель окинул взглядом шустрого старичка, достал из кармана конверт.

— Это вам.

— Большое спасибо, — поклонился Плющ.

— И ещё: Надежда просила прибыть к ней на вечеринку. Часов в семь. С супругой.

Плющ представил темень и слякоть, и ветер на мосту…

— Я отвезу, — догадался водитель.

— Большое спасибо, — выпрямился Константин Дмитриевич. — Непременно будем.

— Ну, что там? — спросил Паша.

Плющ вскрыл конверт.

— Триста баксов. За три недели работы. Представляешь?

— Ничего себе! Я за неделю лопатой столько нарою.

— А Снежана за месяц наметёт и намоет… Ну ладно. Дарёному коню…

— Ничего себе! — задохнулся Паша.

— Ну, я же их не покупал…

— И ты, Дмитрич, после этого в гости к ней собрался? Она ж мастера опустила!

— Конечно, поеду. Я ей не папа, чтобы воспитывать. Давай лучше выпьем. У меня, Пашечка, две альтернативы, как говорит Лелеев. Снежана в Одессу выпихивает, а мне зубы нужны, сам видишь, позарез. Бабок нет ни на то, ни на другое, но с этими — он кивнул на конверт, — можно хотя бы ввязаться, а там — Бог пошлёт…

У Надежды в большой гостиной был полумрак, горели свечи. Застолья не было, а был, в духе времени, фуршет.

На одном столике стояли бокалы с белым и красным вином, несколько сортов водки в графинах. На другом — закуски: красная икра в половинке яйца, маслины, проткнутые зубочистками, бутерброды с сёмгой и колбасой.

Покачивались по залу фигуры, человек двенадцать, Плющ с трудом опознал в полумраке двух или трёх знакомых. Снежана забилась в угол, посверкивая оттуда цыганским глазом.

— Что ты сидишь, как Врубель в сирени, — с досадой сказал Плющ, — общайся, давай.

Он вспомнил салоны середины восьмидесятых, их было несколько на Москве, — хозяйки, негласные сотрудницы КГБ, вытаскивали на свет интересных людей. Сходство усилилось до дежавю, когда на пол уселась женщина в свитере и запела тихим голосом что-то этническое, печальное. Парень в джинсах подыгрывал ей на банджо…

«Как медленно расходятся круги хороших намерений, — подумал Плющ, — за двадцать лет — сто пятьдесят километров…»

И всё-таки затхлая эта духовность была ему милей сквозняков с Брайтон-Бич.

— А скажите, Надежда, — вспомнил Плющ, — где же принцесса, ваша дочка?

— Она в Москве, Константин Дмитриевич, в колледже, на дизайнера…

— Дизайн? Ого! Интерьер?

— Да нет, — смутилась Надежда. — Дизайн головы. Визажизм.

— Здорово, — оценил Плющ. — Я знал, что она талантливая…

— Да уж, — вздохнула Надежда и ослепительно улыбнулась. — Простите… У меня гость неохваченный.

У стены в кресле сидел грузный человек, с лицом настолько семитским, словно над этим трудились особо и получилось хорошо. Он помалкивал, казалось, с вежливым интересом слушал и наблюдал.

— Скажите, Михаил Семёнович, — обратилась к нему хозяйка, — правда ли, что у вас в Израиле существует регион, где зимуют наши журавли?

— Наши журавли, — поправил Михаил Семёнович и так глянул на Надежду, что стало очевидно — гость пьян глубоко и безвозвратно.

— А скажите, — чирикнула лёгкая гостья, — зяблики тоже у вас зимуют?

— Зяблик — мудак, — изрёк Михаил Семёнович и замолчал окончательно.

На пороге появился священник, и хозяйка радостно его приветствовала.

Крепкий, лет пятидесяти, он, если б не борода, походил на простого советского человека, майора в отставке, коменданта общежития или начальника отдела кадров. Внешность обманывала — отец Владимир был из художников.

Первым, прищурившись, отец Владимир разглядел Плюща — самого маленького и неприкаянного.

— Что-то, Константин Дмитриевич, давно я тебя не видел, — священник сжал ему плечо тяжёлой рукой. — Зашёл бы в храм, потолковать.

Плющ махнул рюмку водки, артистически поклонился:

— Да я бы зашёл, только боюсь — ты меня, батя, охмурять станешь. А у меня бабушка староверка была. Я, в случае чего, в католики подамся, там хоть сидеть можно.

— Тебя охмуришь, как же… Где сядешь, там и слезешь. А староверы — тоже люди, — отец Владимир вздохнул. — Все мы скоро окажемся староверами. — Он огляделся, — что здесь наливают? Давай, Константин, отойдём. Дело есть.

Надежда, одним ухом контролирующая ситуацию, успокоилась и шарадами отогнала гостей в сторону.

— Нила Столобенского можешь вырезать? Сантиметров семьдесят высотой. Благотворительно!

— Отец Владимир, — напрягся Плющ, — с благотворительностью тоже надо разобраться. Кому, как не тебе, знать, что художнику тоже помогать надо.

— Нет, почему же, — невпопад встряла Надежда, — каждый имеет право на спасение души.

Плющ неприязненно глянул на Надежду, перевёл взгляд на затенённую стену — угадывались на ней две маленькие обнажёнки работы Плюща, Константина Дмитриевича, подаренные им некогда шахматному клубу.

— Так у меня, батя, один этюд стоит тысячу баксов!

— Ну и продавай.

— Так никто ж не покупает, — засмеялся Плющ. — Ладно. В конце концов, работа стоит столько, сколько за неё дают. А что до Нила, давай благотворительность поделим — половина моя, половина твоя.

— Не стяжай! — грозно предупредил отец Владимир.

— Только бабки вперёд. Аванс, хотя бы.

— Губитель, — проворчал священник и полез под рясу, в брючный карман. Он порылся в тощем бумажнике.

— Вот тебе сто баксов.

— Да мне это на один зуб, — развеселился Плющ. — Буквально.

— А ты не роскошествуй. Вставь деревянный. Чем ты хуже древних…

Батюшка обнял Плюща за плечи и сказал тихо и серьёзно:

— Зубы потом. Съездил бы ты, Костя, на родину, погрелся. Там, небось, ещё тепло. Продышись. А здесь — снег скоро выпадет. Покрова на носу. А Нила сделаешь, как вернёшься. Договорились? — он медленно перекрестил смущённого Плюща. — Благословляю.

В салоне тихо ворковали что-то про пиксели и гигабайты. Снежана подошла, взяла Плюща за локоть.

— Может, тихо слиняем?

Плющ медленно покружил вокруг столика, выпил рюмку, но покоя не было. И когда речь зашла о фьючерсах, он решительно шепнул Снежане:

— Сваливаем.

И тихонько пошёл к выходу.

Дома Плющ не находил себе места, не знал что делать: то ли пить дальше и слушать уговоры Снежаны — про Одессу, то ли заснуть, и — утро вечера мудренее.

Всё решил Лелеев, ворвался с белыми глазами, но не от пьянства, а от возбуждения и решимости.

— Дмитрич, — сказал он, не глядя нащупывая стол бутылкой водки.

— У тебя есть этюд, самый завалящий?

— У Константина Дмитриевича не бывает завалящих этюдов, — нахмурилась Снежана.

— Да подожди ты, — отмахнулся Лелеев, — дело серьёзное.

— А у меня, Лелеев, все завалящие, — усмехнулся Плющ, — а что?

— Очень нужно. Мне срочно нужен подарок.

Лелеев достал из кармана триста долларов.

— Отрежь на эту сумму. Говорят, ты в Одессу собрался?

— Какой же ты, Лелеев, дуролом, — умилилась Снежана, — дай, я тебя поцелую.

— Да я хотел… зубы, — пробормотал Плющ, чувствуя, что сдаётся.

— В жопу зубы! — заорал Лелеев. — Наливай!

— Нет, что происходит, — начал Плющ, когда они уселись за столом, как следует, под закуску, — поезжай, говорят, на родину. А родина, Лелеев, это когда тебя выпихивают. Это место, где тебе нет места. — Плющ рассмеялся. — Видишь, развеселился на старости лет, хоть сейчас в клуб, падла, весёлых и находчивых.