Беременность Фебы заполняла весь дом, как цветочный аромат, проникала в каждую трещинку и щель, поливала паркет благоуханной мастикой плодородия. Ее лицо блестело, как коричневый фарфор, голос стал мягким и влажным. Маленькая грудь набухла. Подстрекаемая языческой кровью Джорджины, она повадилась прогуливаться по их увитой азалией оранжерее и выставлять живот с маленьким Мюрреем навстречу зрелому ноябрьскому солнцу.

И все же Джули чувствовала: под земной корой материнства в ее подруге клокочут древние необузданные страсти.

— Что-то тебя гложет, — сказала она Фебе во время очередного ритуала поклонения солнцу.

— Гложет.

— Непривычно оставаться трезвой?

— А, это ерунда. — Феба погладила маленького Мюррея. — Дело не в том — отец хочет, чтобы я убила Билли Милка.

— Нет, Феба. Я это выдумала.

— Выдумала?

— Чтобы у тебя хоть какая-то зацепка в жизни появилась.

— Понятно. — Феба казалась слегка разочарованной. — Но ты действительно разговаривала с папой? Как он выглядит? Симпатичный, как я?

— Симпатичный, как ты, — кивнула Джули.

— Гордится своей африканской кровью?

— Конечно. У тебя замечательный отец. У него было четверо сыновей.

— И дочь. Дочь, которая должна застрелить Билли Милка.

— Нет, это я тебе сказала, а вовсе не он. Я.

— Не важно, кто первый об этом подумал. Идея в любом случае стоящая. Милк ведь и над мамой поиздевался, так? Знаешь, чего бы мне хотелось, Кац? Я бы хотела податься в Джерси, застрелить этого ублюдка и забрать у него то, что осталось от мамы. Прямо сей секунд.

— Что за безумие, Феба? Это плохо сказывается на малыше.

— Нагорная проповедь, да? Ты с ней по гроб жизни будешь носиться? Если кто-то заедет тебе по правой ягодице, подставь левую?

— Феба, угомонись.

— А когда у тебя на руках чьи-то останки, ты можешь их по-человечески похоронить. Церемония, цветы, поминовение — все, как положено. Меня непросто было растить.

— Знаю. Я вроде бы при этом присутствовала.

— Ты никогда не задумывалась над словом «месть», Киса? Какое оно настоящее, как оно раздвигает губы, словно ты хочешь сдуть кого-то — месть, солнышко. Так что пойдем, застрелим Милка.

— Ты хочешь похороны? Мы их устроим, хорошо. Но прекрати безумствовать.

— Да, я хочу устроить похороны.

Итак, в следующее воскресенье четверо обитателей дома 3411 по Баринг-авеню собрались на заднем дворе под развесистым платаном, листья которого окрасились багрянцем близкого увядания. Первой произнесла речь Феба. Обращаясь к земле, она заверила Джорджину, что ее дочь навсегда распрощалась со спиртным, что теперь все будет хорошо и что в ближайшем будущем ожидается появление на свет ее внука. Айрин выдала несколько банальностей на тему о том, что человеку, воспитавшему Фебу, наверняка отведено «почетное место у трона Царя Небесного». Бикс, добровольный расстрига религии Неопределимости, поразмышлял вслух о том, что Джорджина, прах к праху, слилась со Вселенной, найдя свое место в ее волновой структуре.

— Аминь, — сказала напоследок Джули.

Настал момент самого захоронения. Джули с Биксом взяли лопаты и вырыли в прихваченной первыми заморозками ноябрьской земле небольшую ямку. В нее опустили купленный на толчке сундучок, в который они сложили фальшивый телефонный звонок, подушку-вякалку, резиновую какашку и пару заводных челюстей в отличном рабочем состоянии.

«Опасное место», — сказала рука. Но планета продолжала свой извечный полет, унося Плайвуд-Сити в зиму. Наступил декабрь, какого давно не помнили, морозодышащим драконом ворвался в Филадельфию, покрыл все ледяной коркой, окутал снегом. Мотор «Зеленой супницы» не умолкал. Она мужественно сражалась с наступавшей зимой, в качестве боеприпасов используя горячий суп. Для Милка Джули и ее последователи всегда были приспешниками Сатаны, но теперь они и впрямь стали Люциферами  [18]. Они несли бездомным свет, на этот раз исходивший от спиралей накаливания электрических обогревателей. В ход шло все, что было источником тепла и помогало его сохранить. Как когда-то папа прочесывал барахолки в поисках книг, так теперь их завсегдатаем стала Джули. Она скупала поношенные шубы, старые одеяла, шерстяные рукавицы, шапки с «ушами» для ходьбы на лыжах, теплоизоляционную обивку. Тепло, привнесенное в дом, нужно было суметь сохранить. И если она не находила того, что искала на рынке, то отправлялась на склад утильсырья; где могла — платила, где нет — пользовалась услугами Молли. Словно термодинамический Робин Гуд, Джули отбирала тепло и отдавала его замерзающим.

— Опасное место… — бормотала Джули себе под нос, когда они с Мохаммедом Шодри обивали стекловатой северную стену лачуги, в которой ютилась его семья. Стекловата была розовой, пушистой и напоминала сахарную.

В дальнем углу сопела одиннадцатимесячная дочурка Мохаммеда. Малышка так дрожала, что Джули казалось, она слышит, как стучат друг о дружку ее четыре крошечных зубика.

— Что я здесь делаю? — бормотала Джули, заглушая слова ударами молотка.

Ей нравилось ощущать в руке стальную тяжесть этого инструмента. Нравились его простота и функциональность. Ее брат тоже знал толк в инструментах. У него в руках любая работа спорилась.

Но Джули понимала: даже если каждому обитателю плайтвудских трущоб вручить по молотку, этого будет недостаточно, чтобы подготовиться к предстоящей ночи.

— Ноль градусов ровно, — донесся из портативного приемника Джули жизнерадостный голос диктора. — По прогнозам синоптиков, к утру температура опустится до минус двадцати.

Дешевенький калорифер не спасет малышку Шодри сегодня ночью, от теплого молока тоже толку мало, да и жалкая стекловата в сочетании с фанерной стенкой ничего не стоила.

Джули нравился Мохаммед Шодри, этот беженец из Ирана, который искал пристанища на чужой земле после недавней, на удивление успешной попытки ЦРУ восстановить в его родной стране монархию. Он зарабатывал на хлеб, собирая металлолом и сбывая его по пятьдесят центов за фунт. Чтобы как-то сводить концы с концами, приходилось и приворовывать. Мохаммед считал, что миром правят евреи. Он почти серьезно говорил об организации покушения на госсекретаря. Открытость Мохаммеда, его вера в собственную благонамеренность и привлекали Джули. Несмотря на то, что никаким особым талантом или добродетелью он не отличался, Джули казалось, что Шодри заслуживает чего-то большего, чем этот лоскут стекловаты. Если она останется и согреет его одиннадцатимесячную малютку своим теплом, будет только справедливо.

Сделав все возможное, Джули брела в предрассветных сумерках мимо выстроившихся в ряд больших и маленьких автофургонов к «Зеленой супнице». Снежинки садились на ее парку, словно белые мошки. Джули глубоко и протяжно зевнула. В рот тут же залетел шаловливый рой. Следующая остановка — круглосуточный супермаркет на перекрестке тридцать пятого шоссе и Спринг-Гарден. Нужно было пополнить запасы кофе, сахара, апельсинов и многого другого. Как же Джули не хотелось туда ехать. Вот бы сейчас плюнуть на все, отправиться прямо домой и заняться с мужем неистовым сексом.

Внезапно послышался неприятный вибрирующий звук, словно при столкновении железного шара с кеглями. Джули обернулась. Тяжелая дверь небольшого фургона с нью-йоркскими номерами скользнула в сторону, мелькнули фигуры людей в комбинезонах. Но Джули почуяла неладное еще до того, как их заметила. Сквозь снежную кутерьму к ней направлялся полицейский. А сердце, этот ясновидящий насос, уже било тревогу: «Люди из Цирка!»

— Не подходите ко мне! — крикнула Джули холодному слепящему свету фонариков.

Их было человек пятнадцать в шлемах и зеленой униформе — этакая стайка задумавших недоброе кузнечиков. Предводитель, высокий мужчина с обветренным лицом и жесткими усами, торчащими из-под носа, как велосипедный руль, выступил вперед, наведя на Джули настоящий боевой маузер.

— Священная река будет жечь тебя, как кислота, — заговорил он, подняв пластиковое забрало, — и это докажет, кто ты есть на самом деле.