С начала века государственной системе образования Филадельфии не хватало преподавателей английского, и Бикса, бывшего редактора «Полночной Луны», ухватили с руками и ногами. В качестве рекомендации достаточно было лишь американского гражданства, которое формально сохранили те, кто остался в Джерси после отделения. Не прошло и недели, как Бикса направили обучать «изящной словесности» сто двадцать студентов факультета имени Уильяма Пенна.

Он был в ужасе. Бедняга не знал, как к этим первокурсникам подступиться.

— Черт-те что у них на уме, — признался он Джули. — Они постоянно в каком-то движении. Я не могу за ними уследить.

— Это обычная проблема любого начинающего преподавателя.

— Они говорят, что я толстый.

— Ты и есть толстый, и я тобой горжусь. У тебя за плечами солидный путь, Бикс. От отца Парадокса до респектабельного господина.

В том году государственное образование Америки отошло от традиционной программы. Все увереннее заявлял о себе прогрессивизм. В школе Уильяма Пенна, насколько мог судить Бикс, было лишь три правила, требовавших обязательного соблюдения: не оставлять следов от кетчупа на столах, не вступать в сексуальный контакт со студентками и по окончании занятий оставлять жалюзи приспущенными. Это было время творческих поисков, нововведений и делового подхода. Бикс то и дело заговаривал о какой-то «стимулирующей программе». И когда Джули предложила отойти от расписания и вместо обычных занятий издавать с учениками газету, обновленную «Полночную Луну», круглое лицо мужа расплылось в улыбке. Газета! Ну конечно, как он сам не догадался! Джек Ианелли будет вести спортивную колонку. Рози Гонзалес займется гороскопами.

Джули просто не узнавала Бикса. Человек, который и собственную мать не очень-то любил, просто души не чаял в кучке юных сорвиголов и шалопаев. А тут еще Феба. Вот где простор для разговоров о духовном возрождении! Во что только не веровала теперь Феба: в восстановление девственных лесов, в лесбийскую гордость, в спасение китов, в полные желудки и пустые ракетные установки.

— Во мне спала скрытая сила, — любила говорить она, — а теперь она просто из ушей прет.

Она купила небольшой грузовичок и превратила его в некое подобие походной кухни. На это ушли все сбережения, накопленные за годы на панели. Но зато теперь у подъезда дома № 3411 по Баринг-авеню красовался очаровательный подержанный фургончик, перекрашенный в ярко-зеленый цвет. «Зеленая супница», — окрестила Феба свою походную кухню, этакую возлюбленную на колесах.

— Вы должны посмотреть, как живут эти люди, — как-то сказала она Джули и Биксу. — Вместо дома у них картонная коробка, хорошо еще, если таковая имеется. Поехали со мной в воскресенье, Кац, и ты, Бикс, в Плайвуд-Сити  [16].

— Что, там дровяной склад? — небрежно бросил Бикс.

— Эти люди продают свою кровь, — продолжала Феба. — Продают свои тела. Поедете?

— Поедем, — весело ответила Джули.

— Поедем, — мрачно отозвался Бикс.

Вечно этот его скептицизм, это неверие в выздоровление Фебы. Он по-прежнему утверждал, что ее трезвость не прочнее яичной скорлупы.

В воскресенье выяснилось, что Плайвуд — никакой не дровяной склад, а трущобный поселок к западу от Филадельфии: дощатые халупы, расползшиеся на полмили между запасными путями станции «30-я улица». Можно было подумать, что Управление железных дорог Пенсильвании взялось создать тематический заповедник «Страна нищеты» и начало экспозицию с Плайвуда. Феба въехала в самую глубь товарного двора и припарковалась за рефрижератором из Огайо, этакой скотобойней на колесах. Джули представила, как внутри, словно пассажиры метро, схватившиеся за поручни, висят туши, которых жителям Плайвуда хватило бы на год. Джули с Биксом выгрузили две раздаточные тележки и повесили на них таблички «Бесплатно». Их ассортимент включал свежезаваренный кофе, сахар, молоко, апельсины, посыпанные сахарной пудрой пончики. Но главное, они будут раздавать Фебин домашний суп — наваристый бульон с рубленой морковкой и огромными кусками курятины.

— Чего бы им на самом деле хотелось, — сказала Феба, — так это чтобы вместо супа им пивка привезли.

— Еще бы, — отозвался Бикс.

— А тебе? — спросила Джули, не зная, стоит ли подчеркивать, что Феба заговорила о спиртном.

— Хорошая кружечка «Будвайзера» мне бы не помешала.

Джули страдальчески поморщилась.

— Это тебя сразит наповал.

— Как пуля, — добавил Бикс.

— Где мои родители? — вдруг спросила Феба.

— Еще пять недель. — Джули была непреклонна. — Тридцать пять дней.

Феба оттянула золотую сережку с такой силой, что мочка, казалось, вот-вот порвется.

— Где они?

— Пять недель.

— Знаешь, Кац, божеством ты была куда покладистей, скажу я тебе.

— Тридцать пять дней.

— Все. Молчу.

Феба встряхнулась и толкнула с места свою тележку. Суп выплескивался через края бидона. Джули вдруг подумалось, что шальная непредсказуемая подруга могла бы сейчас здорово отличиться. Феба способна на поступок. Она могла бы, например, взломать рефрижератор и, словно полномочный представитель Санта-Клауса, раздавать людям мясо.

Джули с Биксом покатили вторую тележку, окруженные человеческими отбросами, преследуемые смешанной вонью лежалого табака, гнилой капусты, мочи, фекалий и прокисшего пива. Заросшие трехдневной щетиной урки сидели на двухсотлитровых баках и тупо, бездумно смотрели перед собой. Мальчишки с грязнющими ногами писали прямо на свои лачуги, украшая фанерные стены причудливыми узорами. Из транзистора лилась заунывная мелодия. По рассказам Фебы, почти все жителей Плайвуда были отверженными того или иного рода. Во-первых, люди, которые предпочли холод и лишения бездомной жизни своему еще более холодному и бессердечному домашнему окружению: жестоким мужьям, назойливым родителям, вшивым приютам и исправительным колониям. Вторая по численности категория объединяла пропойц и наркоманов, завсегдатаев Мэдисонского детоксикационного центра или благотворительной клиники в Западной Филадельфии. Встречались и случаи клинического бродяжничества — постоянной психической потребности к перемене мест. С такими вполне можно было иметь дело, если они не забывали разжиться бесплатным хлорпромазином у доктора Даниэля Сингера, странствующего пенсильванского психиатра, раздававшего лекарства из окошка своего вагончика, этакой походной кухни для чокнутых.

Джули чувствовала, что жители Плайвуда, каждый по-своему, ненавидели своих благодетелей. Благотворительность — это еще не торжество справедливости. Пусть эти трое целый день раздают им пищу, прекрасно, но наступит ночь, и что же — они останутся в этой клоаке или все-таки вернутся в свой уютный домик в Повелтоне? Признаться, их неприязнь не была лишена взаимности. Джули не могла с уверенностью сказать, что любит этих людей или даже испытывает к ним хоть какую-то симпатию. И все же она продолжала отдавать дань уважения своему брату. Ад внизу — Плайвуд наверху, внизу морфин — наверху куриный суп. Вот она окунает черпак, наливает суп в одноразовую миску, протягивает ее худенькой малайке, толстому пакистанцу с гноящимися глазами, мальчишке из Пуэрто-Рико, мазнувшему по ней оценивающим взглядом.

— Если б только она согласилась походить на эти собрания, — выпалил вдруг Бикс.

— Феба? Она же держится.

— Собрания — это то, что надо. Я много слышал о них.

— Это не в ее стиле. (Ковш в бидон, суп — в миску.) Она уже семь недель не пьет. (Миску — в сморщенные руки старичка с седой дрожащей бородкой, похожего на недоверчивого Иезекииля.) Наш уговор действует.

— Семь недель, — эхом отозвался Бикс. — Я над этим думал. Когда имеешь дело с алкоголиком, грош цена такому уговору, Джули. Тут нужна целая реабилитационная программа. Иногда требуется три или четыре курса, чтобы поставить такого человека на ноги.

— Это просто еще один подход.

— Семь недель — это пустой звук. Оттянутое время. Болезнь вернется, как это обычно происходит. Я читал об этом.