Горький ком сожаления тут же подкатил к горлу. Слишком поздно: слова произнесены, и их обратно не вернешь, как не засунешь обратно в стеклянную утробу вызволявшегося из нее младенца.

Не сказав ни слова, Джорджина решительно вышла из комнаты. Через пять секунд громыхнула входная дверь, словно Королева Зенобия и Зеленая Нимфа только что взорвали еще одну песочную крепость.

В это время в башне маяка Эндрю Вайверн вытащил из фонаря пропитанный керосином фитиль и затолкал его себе в рот. Медленно, с наслаждением проглотил, ощущая на языке изысканный аромат керосина, прислушиваясь, как сочная лента скользит вниз по пищеводу.

Ему ничего не стоило привлечь внимание всех сердечников и почечников города, раковых больных, инвалидов, психов, социопатов и бродяг. «Шейла из «Луны» объявилась!» — во всеуслышание объявлял Вайверн, посещая больницы и приюты для инвалидов. И вскоре он уже всех, их держал за горло своей волосатой лапой. «За мной!» — и они покорно повиновались, следуя за ним на пляж, где, искусно используя кровавую жертву Милка в качестве изысканной декорации, он обставил свою финальную ловушку. Весь этот отчаявшийся, изголодавшийся по надежде сброд жадно внимал каждому его слову.

Остальное не составило большого труда: рассказать толпе, где живет их избавительница, и повести их через мост к маяку. Его план подходил к развязке. После долгих лет тщательной подготовки он наконец заставил своего противника заявить о себе публично. Сегодня она заложила фундамент своего будущего храма.

Прислушиваясь, как фитиль скользит дальше по кишечнику, Сатана засмеялся. Храм — какой милый сердцу звук; храм — словно предсмертный хрип арапчонка, насаженного на франкский меч во время осады Иерусалима. В скором времени апокалиптизм и ему подобные течения пойдут на убыль. Но бояться нечего, ведь храм Джули Кац — ах, опять это слово, более сладостное, чем керосин, — ее храм уже строится.

Сутки решат все. Если он в чем-то допустил промах, то нежный бутон зарождающейся религии завянет: его противник либо уединится и вскоре будет предан забвению, либо, что еще хуже, посвятит себя мышиной возне с окружающей реальностью — будет ставить на место всяких там крестоносцев, лечить маразматиков, бороться с африканскими наводнениями, придумывать мощные безопасные антибиотики и бог знает что еще.

Но вместо этого она должна покинуть Землю. Внезапно. Безвозвратно. Оставив в душах этих олухов неизгладимый след.

Как Иисус.

Легкий полуденный ветерок дул в открытое окно спальни, успокаивая измученную плоть Джули. Сон унес ее на Галапагосские острова. Рука об руку они с Говардом Либерманом шли по выставочному залу музея эволюции животного мира, разглядывая гигантских черепах, драконоподобных ящеров, психоделических птиц. Вдруг Говард превратился в Бикса. Неизвестно откуда у него в руках появилась лопата. Ее возлюбленный рыл песок, словно откапывая клад. И вдруг снизу заструился радужный свет.

— Шейла, — закричал он, — посмотри, какая красота! Шейла, иди сюда, скорее!

— Шейла! Бикс?

— Шейла! Шейла! Шейла!

Множество голосов, целая толпа, и не во сне — наяву. Она снова в Нью-Джерси, на мысе Бригантин, здесь.

— Шейла!

Она набросила розовый халат Мелани и, преодолев 126 ступенек, оказалась в башне маяка. Газетное имя, повторяемое множеством голосов, обрушивалось на нее со всех сторон. Обойдя вокруг спящего фонаря, Шейла заметила, что фитиль пропал. Словно фонарь Вайверна, подумалось ей, свет тьмы.

Она уже хотела спускаться обратно, но снова раздались крики:

— Шейла! Шейла!

Словно пчелиный рой, толпа окружила маяк и облепила причал. Это был призрак ее уничтоженного храма: боль и страдание, стекавшиеся к ней со всех сторон. Это было море страдающей плоти, утыканное инвалидными колясками, костылями, приборами гемодиализа. Прямо на траве унылыми надгробиями лежали носилки, со штативов свисали капельницы. Хворь процветала, слепота торжествовала, обожженные, изувеченные трупы — надо полагать, жертвы Милка — все прибывали. «Любопытно, — заметила Джули, — ни один из них не лежал на земле, каждого держат на руках родители или возлюбленные так, словно для воскрешения тело должно быть буквально передано из рук в руки божественной Шейле».

— Спаси нас!

— Мы в твоих руках!

— Шейла!

Джули поморщилась. «Вот они, — подумала она, — похитители ее жизни, увековечивавшие империю ностальгии». Их нужды тысячью скальпелей кромсали измученное тело, разрывая ее на множество маленьких талисманов. Тебе кусочек священной селезенки, мне комок благословенных мозгов. Пошли вы к черту! Джули вытянула вперед руки, сводя и разводя их, словно встряхивая висевших на них марионеток. Крики мгновенно стихли.

— Вы должны жить в настоящем.

— Мы этого и хотим! — взвизгнул дистрофичный молодой человек, пристегнутый к инвалидной коляске кожаными ремнями.

Толпе не было конца и края. Джули представляла, как она тянется на север вдоль берега, все Восточное побережье выстроилось в очереди к ней в ожидании избавления. Кто в силах справиться с подобной задачей? Никто.

— Вы должны смотреть в будущее.

— Вот и займись нашим будущим! — выкрикнул толстяк, державший на руках совсем еще маленькую девочку, худосочное тельце которой скрутило кистозным фиброзом.

— Шейла!

— Смилуйся!

— Помоги нам!

Осада. Другого слова не придумаешь. Джули вспомнился дождливый субботний вечер, когда они с Роджером Уортом смотрели кассету с фильмом «Ночь живых мертвецов». Запирайте двери, закрывайте ставни, зомби идут. Живые мертвецы? «Нет, — решила Джули, — это умершие живые. Они не знали могилы и все же были обездвижены, подорваны, сломлены бесчисленными поражениями плоти.

Запирать двери и заколачивать ставни? Забудь об этом, не поможет. Здесь нужны крайние меры».

Сосредоточившись, Джули смела траву с газона, как медсестра, бреющая пациента перед трепанацией черепа. Мертвые живые отпрянули, охваченные благоговейным трепетом. Повинуясь божественной воле, поднялся дерн, земля всколыхнулась, забурлил песок, камни выворачивались из земли, словно метеориты в обратной съемке. Мертвые живые бросились врассыпную. Любое божество должно быть неприступным Островом, пришла к выводу Джули, и «Око Ангела» оторвалось от материка. Как мать, так и дочь: уйти, отстраниться, не вступать в контакт.

Воды Атлантики устремились в расселину. Три настойчивых хлопка в ладоши — и океан, окружавший маяк, превратился в кислоту, подобно тому, как совсем недавно керосин неоапокалиптиков стал безобидным молоком. Причем это была не обычная кислота, не соляная и не серная — это был желудочный сок первородного козлища, дымящийся и бурлящий. Он мог прожечь днище любого посмевшего вторгнуться в залив судна. Самое подходящее средство, если нужно вытравить море с поверхности планеты или убрать с материка горную цепь. Была вода — стала кислота. Баловство, элементарная алхимия.

Джули вернулась к фонарю. Как же она одинока. Ее одиночество было настолько ощутимо, осязаемо, что казалось, она может измерить его точку кипения, удельный вес. Джорджина ее ненавидела, Феба бросила, Бикс оказался предателем, Мелани отправилась в Голливуд делать состояние, а папа разделился между десятком замороженных пробирок и урной, похороненной на дне океана. Одна на всем белом свете.

Низкое глухое шипение донеслось из фонаря. Бестелесный потусторонний голос зарокотал в его медном чреве:

— Позволь сделать тебе предложение.

— Что?

— Предложение.

— Кто это?

— Один твой старый знакомый. — Из лишенного фитиля ока выполз обитатель фонаря, отвратный красный Змий с ядовитыми мешками по обе стороны пасти. И от этого странного существа пахло медом и апельсинами. — Толпа заполучила тебя, дитя. Твоя тайна раскрыта. Обратно в бутылку не спрячешься.

— Я столького лишилась, — призналась Джули Змию. — Мой приход, друзья…

— Ровно через сутки «Боль» отчаливает. — Эндрю Вайверн сполз вниз и теперь медленно, завораживающе медленно извивался по полу. — Приглашаю тебя в путешествие, детка. Лучше быть полноправным обитателем ада, чем рабом в Нью-Джерси.