Потом она снова надолго замолкала и все смотрела и смотрела в окно, или на белые стены, или в небо над крышами домов.

— Когда же зима-то наступит? — продолжала она. — Боже ты мой, сколько уж времени мы не видали ни мороза, ни снега… Больно долгая здесь осень. В Кариновке, чай, и снег выпал, и речка замерзла… Помните, батюшка Николай Александрович, вам годика три или четыре всего-то и исполнилось, я молодая была, и ваша покойная маменька мне говорила: «Оно и видно, что ты из северных краев, девка… Чуть снег на землю ляжет, в тебя будто черт вселяется…» Помните?

— Нет… — усталым голосом тихо отвечал Николай Александрович.

— А я вот, старуха, помню. — Вскорости ни одна живая душа о родной сторонке не расскажет…

Карины молчат. У каждого свои воспоминания, дурные предчувствия и печали.

— Здешние зимы не похожи на наши, — роняет однажды Николай Александрович.

Татьяна Ивановна вздрагивает:

— Как это, барин?

— Скоро увидишь.

Она поднимает глаза, и Карин вдруг замечает, какой у нее странный, пугающий и одновременно растерянный взгляд.

— Что с тобой, нянюшка? — участливо спрашивает он.

Она не отвечает. К чему слова?

Наступил октябрь. Каждый день Татьяна Ивановна смотрела на календарь, потом переводила взгляд на мокрую черепицу крыш, шелестящие сухой листвой деревья, но снег все не шел.

Теперь она проводила дни в полном одиночестве. Николай Александрович бродил по городу в поисках антиквариата и драгоценностей для своего магазинчика; время от времени им удавалось кое-что продать и купить.

В былые времена он владел великолепной коллекцией художественного фарфора и чеканного серебра. Возвращаясь вечером домой по Елисейским Полям, Карин порой забывал, что приобрел раритет не для себя. Он шел, вдыхая осенний парижский воздух, любовался сверкающей иллюминацией и был почти счастлив: сердце переполняли грусть и умиротворение.

Люля поступила манекенщицей в модный дом. Жизнь семьи постепенно налаживалась. Карины возвращались поздно, усталые, возбужденные Парижем, своей работой, наполняя дом смехом и разговорами, но темные комнаты и молчаливая старая женщина быстро гасили веселье. Наскоро поужинав, каждый уходил к себе спать. Сны им не снились.

Миновал октябрь, начались затяжные осенние дожди. С утра до вечера потоки воды с шумом обрушивались на асфальт двора. В квартирах было жарко и душно. По ночам сырость проникала в комнаты через щели в паркете. Пронзительный ветер задувал под металлические кожухи потухших печных труб.

Татьяна Ивановна дни напролет просиживала у окна в пустой квартире, глядя, как тяжелые капли дождя потоками слез сбегают по стеклу. В кухнях в доме напротив суетились, сновали от холодильника к столу служанки, обмениваясь шутками и жалуясь на жизнь на непонятном старой няньке языке. К четырем часам возвращались из школы дети. В столовых зажигались одинаковые лампы, начиналась какофония неумелой игры на пианино. Шторы на окнах задергивались, и Татьяна Ивановна оставалась наедине с шумом дождя и глухим гулом улиц.

Как могут все эти люди жить взаперти в своих темных домах? Когда же пойдет снег?

Первые недели декабря не принесли желанного похолодания. В Париже было туманно и дымно, облетевшие, съежившиеся сухие листья плыли по воде вдоль тротуаров. Потом пришло Рождество. 24 декабря Карины перекусили на скорую руку и отправились праздновать к друзьям. Татьяна Ивановна помогала им одеваться, и сердце ее радовалось: все как в былые времена — барин во фраке, Люля в белом платье, длинные косы короной уложены на затылке.

— Право, Люличка, сегодня ночью Господь пошлет тебе жениха.

Девушка молча повела плечами, подставила няньке щеку для поцелуя, и дом опустел. Андрей остался на каникулы в Париже. Он выглядел повзрослевшим и окрепшим, ему очень шла лицейская форма — мундирчик, синие брюки и каскетка. Казалось, что юный барич родился и вырос во Франции — так быстро он усвоил манеру разговора, словечки и жесты своих сверстников. Этой ночью родители впервые брали мальчика с собой во «взрослые» гости, и он весело смеялся, напевая себе под нос какую-то песенку. Татьяна Ивановна высунулась в окно и долго смотрела, как он перепрыгивает через лужи во дворе, потом металлическая дверь с глухим стуком захлопнулась, и она снова осталась одна. Не по-зимнему теплый ветер бросал ей в лицо водяную пыль. Старая женщина подняла глаза к небу: темное пространство между крышами казалось подсвеченным красным заревом пожара. Повсюду в доме звучала музыка.

Татьяна Ивановна прошептала: «А у нас сейчас…» — но не договорила. К чему вспоминать? Все давно миновало… Все кончено, все умерло…

Она закрыла окно и вернулась в квартиру. Низкие потолки давили на нее. Кариновка… Через огромные окна в дом вливались потоки воздуха и света, во время балов на галерее сидел оркестр из пятидесяти музыкантов. Татьяна Ивановна вспомнила новогоднюю ночь, когда уезжали на фронт Кирилл и Юрий… В ушах у нее все еще звучал вальс, который тогда играли… С тех пор прошло четыре года, четыре долгих года. Она словно наяву видела заиндевевшие от снега, блестящие в лунном свете колонны. «Не будь я такой старой, поехала бы домой… Но все будет не так… Ничего не вернешь… Ничего…» Снег… Все будет кончено, когда она снова увидит снег. Тогда она все забудет. Ляжет и на веки вечные закроет глаза. «Вот только доживу ли?» — обреченно прошептала старушка.

Не задумываясь о том, что делает, Татьяна Ивановна собрала со стульев брошенную второпях одежду, аккуратно сложила вещи. Ей теперь все время мерещилось, что с потолка падает пыль и тонким ровным слоем покрывает все вокруг. Это началось осенью, когда дни стали короче: из экономии свет в квартире зажигали позже. Татьяна

Ивановна все время вытирала пыль, то и дело вытряхивала покрывала: пыль улетучивалась, но тут же появлялась снова, подобная серому погребальному пеплу.

Татьяна Ивановна чистила хозяйскую одежду и все повторяла и повторяла непонимающе-страдальческим тоном:

— Что же это? Да что же это такое?

Она вдруг замерла и огляделась вокруг. Бывали мгновения, когда она переставала понимать, как оказалась в этих тесных комнатах. Татьяна Ивановна с тяжелым вздохом приложила ладони к груди. В квартире было жарко — в праздничную ночь отопление отключать не стали, пахло свежей краской. Татьяна Ивановна так и не научилась отключать батареи и снова открыла окно, чтобы впустить свежий воздух. Из окна квартиры напротив падал во двор прямоугольник ярко-желтого света.

«Дома, — думала она, — дома сейчас…»

Старая женщина закрыла глаза и как наяву увидела промерзший лес, глубокий снег, огоньки далекой деревни, сверкающую ленту замерзшей реки на опушке парка. Татьяна Ивановна стояла неподвижно, привычным жестом придерживая платок на растрепавшихся седых волосах. Моросил мелкий теплый дождь. Водяная пыль алмазной россыпью оседала на морщинистом лице старой няньки. Она поплотнее запахнула концы старого черного платка. В ушах у нее шумело, как будто где-то рядом раскачивался и гудел огромный колокол, болела голова, ныли все кости.

Татьяна Ивановна перешла из гостиной в свою комнатушку, опустилась на колени и начала молиться, крестясь и кладя земные поклоны, как делала каждый вечер. Но в эту ночь мысли у нее путались, она забывала слова молитвы и умолкала, удивленно глядя на огонек лампады.

Татьяна Ивановна легла, закрыла глаза, но уснуть не могла и невольно прислушивалась к скрипу рассыхающейся мебели, к тиканью маятника и звону висевших в столовой часов и доносившейся сверху и снизу музыке: в эту рождественскую ночь в каждой квартире заводили граммофон. Люди поднимались и спускались по лестнице, выходили во двор, то и дело раздавался крик «Откройте, пожалуйста!», отворялась железная дверь, и шаги удалялись по пустой улице. Сигналили, проезжая мимо, лихие парижские таксисты, кто-то охрипшим голосом звал во дворе консьержку.

Татьяна Ивановна с тяжелым вздохом повернула голову на подушке. Пробило одиннадцать, наступила полночь. Она то засыпала, то просыпалась и всякий раз, проваливаясь в тяжелое забытье, видела дом в Кариновке, но не могла удержать счастливое видение и зажмуривалась покрепче, надеясь, что оно вернется. Дом в ее сне все время менялся — то становился из нежно-желтого красно-бурым, как запекшаяся кровь, то выглядел ослепшим без окон с одними только гладкими стенами. Ей чудилось, что лапы замерзших елей тихонько постукивают по стеклу.