— На Курилове лежит вина за многие несчастья и беды народа.

— Его отправили в отставку. Это держат в тайне, но преемника вот-вот назначат.

— Черт побери! — зло выругался он. — Мерзавец был у нас в руках! Теперь придется все начинать сначала! Когда объявят об отставке?

Я беспомощно развел руками.

— Ну вот что… — решительным тоном произнес он. — Дата назначена. Вам известно, что на октябрь запланированы студенческие волнения практически во всех университетах. Если Курилов останется у власти, будет загублено много молодых жизней. Ликвидация устрашит преемника и спасет тех, кто ни в чем не виноват.

— А что, если к третьему октября он окажется не у дел? — спросил я.

— Тем хуже, значит, так тому и быть… — ответил он. — В противном случае, сами понимаете, вы или кто-то другой…

Он не договорил. Пьяница снова затянул жалостную песню. В коридоре появилась Фанни:

— Уходите быстрей, дворник идет.

Мы начали спускаться по лестнице. Мой спутник прибавил шагу — он не хотел показывать свое лицо, но я обогнал его и успел увидеть, что он молод и явно нездоров. Он поднял на меня удивленный взгляд.

— Могу я спросить… — неожиданно для себя сказал я. — Это грязная работа… Вам никогда не хотелось послать все к чертовой матери и сбежать?

Не знаю почему, но наш разговор вдруг показался мне каким-то театральным. Он нахмурился.

— Я не ведаю жалости, — бросил он, думая, что угадал мои мысли. — Эти люди заслуживают жалости не больше, чем бешеные псы.

Я невольно улыбнулся — революционер повторил слова Лангенберга.

— Вы не поймете… — высокомерным тоном продолжил он. — Слишком долго жили в стеклянной клетке. А вот ваш отец понял бы.

— Жалость тут ни при чем. Нам, как, впрочем, и нашим врагам, не хватает чувства юмора… вы не согласны?..

Он не снизошел до ответа и сказал, глядя мне прямо в глаза:

— Итак, третьего октября все решится, не так ли?..

Я сказал, что все понял. Он улыбнулся и кивнул.

— Попомните мои слова: когда возьмете в руки бомбу или ощутите тяжесть револьвера в кармане и будете смотреть на самодовольных расфуфыренных богачей, сладостная дрожь предвкушения искупит все. Я собственноручно убил двоих, — бросил он на прощание, прикоснулся пальцем к полям шляпы и исчез.

Расставшись с ним, я до самого утра кружил по трем улицам вокруг чернеющего водой канала.

Курилов неуловимым образом изменился, стал мрачным и раздражительным. Обычно в это время года он уезжал с женой на Кавказ или во Францию, но в этом году явно никуда не собирался. Неизвестно, чего он ждал. Думаю, он и сам этого не знал. Вероятно, надеялся, что император передумает… или рассчитывал, что жизнь остановится, поскольку он, Курилов, перестал быть министром.

В конце июля император назначил министром Даля. Курилов воспринял известие стоически, но как-то вдруг, разом, постарел. Я почувствовал, что присутствие жены угнетает его. Он вел себя с ней еще учтивей, чем всегда, был крайне предупредителен, но не мог не думать, что пожертвовал ради нее карьерой. Детей, Ирину и Ивана, Куриловы, как обычно, отослали на лето к тетке в Орловскую губернию.

По всему выходило, что я один не раздражаю Кашалота. Думаю, ему нравилось, что во время наших долгих прогулок я был по преимуществу молчалив и ступал легко и почти бесшумно…

В пустом, похожем на покинутый улей доме стояла гулкая тишина. Никто из прежних друзей и знакомых не хотел скомпрометировать себя общением с опальным министром, так что визитов Курилову не делали. Он не был к этому готов и чувствовал себя оскорбленным, что меня немало удивляло. Утром он первым делом требовал от слуги почту.

Ему приносили несколько писем. Он бросал на них взгляд, полный нетерпеливого ожидания и надежды, со вздохом ронял конверты на кровать и с отрешенным видом начинал перебирать их. Его пальцы едва заметно дрожали.

— Есть письмо от императора? Снова ничего? — спрашивал Курилов, мучительно краснея от стыда. Вопрос причинял бывшему министру страдание, но этот человек с ледяным взглядом не был властен над собой. Помню, как краска медленно заливала его бледное лицо до самого лба. Он вздрагивал при каждом звонке колокольчика, его беспокоил шум любого проезжавшего мимо экипажа.

Стояла прекрасная жаркая погода. По утрам Курилов спускался в сад, чтобы подышать ароматом цветов и скошенной травы. В воздухе разносились спокойные веселые голоса косцов.

Курилов любовался лужайками, смотрел, как сливаются воедино бледно-серая гладь залива и синева неба.

— Здесь хорошо дышится, вы не находите, господин Легран? Воздух чист, люди не успели осквернить его испарениями своих тел.

Курилов накалывал листок на конец трости, поднимал к свету, останавливался, обводил тяжелым взглядом высокую шелестящую траву и аккуратно подстриженные кусты, наслаждался пением птиц. Внезапно настроение у него резко менялось.

— Довольно, уйдем отсюда! Я устал от их писка, у меня кружится голова! — раздраженно восклицал он, кивая на отражавшееся в воде бледное северное солнце.

Прежде он в этот час отправлялся на доклад к императору…

— Цинциннат… [10]Будем пока тянуть свой воз…

Иногда в разговоре об императоре, императрице, придворных и министрах у него вырывался короткий горький смешок. Этот человек, никогда прежде не блиставший едким сарказмом, научился давать миру жесткие и одновременно остроумные оценки, как только сам столкнулся с превратностями судьбы.

— Вы не встречали в Швейцарии эмигрантов-революционеров? — спросил он однажды.

— Не пришлось, — ответил я, опасаясь ловушки.

— Эти люди — фанатики, пустые мечтатели, жалкий сброд!..

Впрочем, революционеры мало интересовали Курилова. Для этого человека, как и для его государя, и для России, значение имели только интриги великих князей и министров да «дьявольские» козни Даля с приспешниками. Со мной Курилов не откровенничал: я был жалким врачишкой, не достойным ничего знать о судьбах и несчастьях сильных мира сего. Но каждое произнесенное им слово так или иначе имело отношение к его собственной истории.

Бедняга Курилов! Он никогда не был мне так близок, как в те дни и ночи на Кавказе. Я понимал его, презирал, но и жалел. Длинные светлые ночи близились к концу — стоял август, и осень была не за горами… Я советовал Курилову уехать в Швейцарию, в дом в Веве, где стены были обвиты красными виноградными листьями, рисовал ему самые идиллические картины. Все было напрасно. Он цеплялся за воспоминания, за иллюзию власти, ему хотелось находиться поблизости от императора.

— Министры? Марионетки, все до единого! — гневно восклицал он. — Император? Нет — святой! Да упасет нас Господь от святых на троне! Им там не место! А уж императрица!..

Лицо Курилова приобрело презрительное выражение. Успокоившись, он закончил с тяжелым вздохом:

— Как мне недостает дела…

Была еще одна вещь, по которой тосковал Курилов: ему не хватало иллюзорного чувства, что он правит судьбами людей. Это не приедается никогда, до самого конца… Теперь я это знаю.

— Только вы и сохранили верность лишившемуся власти старику… — как-то сказал он.

Я пробормотал в ответ нечто невразумительно-уклончивое, и он закончил, бросив на меня странный взгляд:

— Впрочем, вы человек загадочный.

— Отчего вы так думаете?

— Отчего? — повторил он мой вопрос и задумчиво протянул: — Не знаю…

В это мгновение я понял, что у Курилова родилось подозрение на мой счет. Невероятно, до чего тупы эти люди: они высылают и бросают в тюрьмы множество невиновных, хватают наивных, восторженных глупцов, а опаснейшие враги самодержавия ускользают от них целыми и невредимыми. Да, на сей раз у Курилова впервые возникли подозрения. Нет, не подозрения — тень сомнения, но он, очевидно, решил, что опасности больше нет, а может, испытывал сходные с моими чувства… понимание, любопытство, родство душ, жалость, презрение и Бог знает что еще… Конечно, я могу ошибаться и Курилов ничего подобного не чувствовал. Он пожал плечами и не стал продолжать.