— Прощай, Юрочка… Береги себя, мой милый…

«Как быстро бежит время…» — думала она, качая головой. Мальчиком, возвращаясь осенью в московский лицей, он всегда заходил попрощаться с ней в эту самую комнату. С тех пор минуло десять… нет, уже двенадцать лет…

Она удивленно, с печальной гордостью смотрела на молодого барина в офицерском мундире.

— Я будто еще вчера качала тебя на коленях…

Она замолчала, устало махнув рукой. В семье Кариных она жила без малого полвека. Была кормилицей Николая Александровича, отца Юрия, нянчила его братьев, сестер, а потом и детей… Помнила она и Александра Кирилловича — он погиб ровно тридцать девять лет назад, в 1877 году, на войне с турками… И вот теперь настал черед младших — Кирилла и Юрия — отправляться на войну…

Она со вздохом перекрестила лоб Юрия:

— Ну, иди же, мой мальчик, храни тебя Господь.

— Конечно, старушка…

Юрий улыбнулся ей чуть насмешливо, как истинный фаталист. У Юрия было крупное и румяное, как у крестьянского парня, лицо. Он не был похож ни на кого из Кариных. Юрий взял в свои руки маленькие, заскорузлые от тяжелой работы темные ладони старой женщины, наклонился, чтобы поцеловать их.

От смущения она залилась краской до корней волос, и резко отдернула руки:

— Ишь чего удумал! Я, чай, не барышня-красотка… Ступай, Юрочка… Гости еще танцуют.

— Прощай, нянюшка Татьяна Ивановна, — нараспев произнес Юрий, — я привезу тебе из Берлина шелковый платок — конечно, если попаду туда, в чем сильно сомневаюсь, — а на Новый год пришлю из Москвы в подарок красивый отрез.

Она попыталась улыбнуться запавшими от старости тонкими губами. Няне Юрия исполнилось семьдесят лет, она была маленькой и хрупкой, с живым улыбчивым лицом. Юрий прочел в ее взгляде усталую покорность судьбе.

— Ты и твой брат много чего обещаете, но там, на войне, забудете о нас… Пусть так, лишь бы Господь не оставил вас своей милостью и позволил вернуться домой живыми. Скажи, напасти скоро нас минуют?

— О да, скоро. И кончится все очень плохо.

— Не шути так! — вскинулась старушка. — На все воля Божья!

Она отошла на середину комнаты и опустилась на колени перед раскрытым чемоданом.

— Вели Платоше и Петру, чтобы поднялись за вещами. Все собрано. Шубы и полости уже внизу. Сейчас полночь. Когда вы едете?

— В Москве нужно быть утром. Эшелон отправляется завтра, в одиннадцать.

Она вздохнула и снова по привычке покачала головой:

— Господь Спаситель наш, что за печальное Рождество…

Внизу, в зале, кто-то играл на рояле быстрый легкий вальс, старый паркет поскрипывал под ногами танцующих пар, звенели шпоры.

Юрий махнул на прощанье рукой:

— Я пойду, нянюшка.

— Ступай, мой мальчик.

Оставшись одна, старая нянька принялась складывать одежду.

— Сапоги… — бормотала она себе под нос.

— Старый несессер… ладно, еще послужит… Я ничего не забыла? Шубы уже внизу…

Тридцать девять лет назад она вот так же собирала вещи Александра Кирилловича. Кажется, будто это происходило вчера… Старая горничная Агафья была еще жива…Сама Татьяна была совсем молоденькой… Она закрыла глаза, тяжело вздохнула и с трудом поднялась на ноги.

— Где только черти носят Платошку с Петькой! — сердито пробурчала она. — Господи, прости и помилуй мою грешную душу! Все сегодня напились допьяна.

Она подняла упавшую на пол шаль, набросила ее на голову, прикрыла уголком рот и пошла вниз. Детские находились в старом крыле дома, выстроенного в классическом стиле, с греческим фронтоном и колоннами. Огромный парк тянулся до соседней деревни Сухаревки. Татьяна Ивановна не покидала дом Кариных пятьдесят один год. Она одна знала все шкафы и погреба, помнила, как сверкали в былые времена хрустальные люстры в парадных покоях первого этажа, где теперь никто не жил…

Татьяна Ивановна быстрыми шагами пересекла гостиную.

— Ну что, няня, уезжают твои любимцы? — окликнул ее Кирилл.

Она улыбнулась, хмуря брови:

— Тебе, Кириллушка, тоже будет польза от походной жизни…

Брат Юрия Кирилл и его сестра Люля унаследовали от предков породистую хищную красоту. Девушку кружил в вальсе пятнадцати летний кузен Кариных лицеист Чернышов. Накануне Люле исполнилось шестнадцать. Девушка разрумянилась и была совершенно очаровательна: тугие черные косы короной обвивали ее маленькую изящную головку.

«Время, время… — думала Татьяна Ивановна. — Живешь и не замечаешь, как быстро оно летит, а потом однажды дети становятся выше тебя аж на целую голову. Люличка теперь тоже совсем взрослая… Боже мой, кажется, еще вчера я говорила ее отцу: „Не плачь, Коленька, все пройдет, родной мой!“ А нынче он совсем старик…»

Карин стоял рядом с Еленой Васильевной. Увидев старую няньку, он вздрогнул и спросил тихим голосом:

— Сейчас, Татьянушка? Лошади поданы?

— Пора, батюшка Николай Александрович. Сейчас снесу чемоданы в сани.

Он опустил голову и сказал, нервно покусывая бледные губы:

— Ну что же, пора, значит, пора. Чего ты ждешь? Иди. Делай, что должна…

Николай Александрович через силу улыбнулся жене и привычным спокойно-усталым тоном произнес по-английски:

— Children will grow, and old people will fret [1]… He так ли, Нелл? Идем, дорогая, думаю, нам действительно пора.

Карины молча переглянулись. Елена нервным жестом поправила черный кружевной шарф на все еще красивой шее.

— Я пойду с тобой, Татьяна, — повелительным тоном бросила она, и ее глаза полыхнули молодым зеленым огнем.

— Ни к чему это, барыня… Застудитесь…

— Какая разница…

Татьяна Ивановна молча последовала за своей госпожой. Они прошли по узкой пустой галерее. Давным-давно, в те времена, когда Елена Васильевна была женой графа Елецкого, она приходила летними ночами на свидание к Николаю Карину. Он ждал графиню в беседке в глуби не парка и через маленькую дверь проводил ее в дом, где все спали…

По утрам она иногда встречала на галерее старую Татьяну — та шарахалась в сторону и крестилась. Все это было так давно, что казалось теперь странным сном. После смерти Елецкого Елена вышла замуж за Карина… Поначалу она нередко ощущала враждебность Татьяны Ивановны, и это раздражало и огорчало ее… Она была тогда очень молода. Теперь все изменилось. Случается, она с печальной иронией ловит на себе взгляды старой няньки, в которых все еще сквозит осуждение, как будто барыня так и осталась для нее «грешницей, изменщицей», бегущей по липовой аллее на свидание с любовником. В такие мгновения Елена Васильевна снова чувствовала себя молодой.

— Ты ничего не забыла? — спросила она Татьяну Ивановну.

— Все собрала, Елена Васильевна.

— Снег все идет и идет… Вели добавить полостей в сани.

— Будьте покойны, матушка.

Они с трудом открыли скрипучую дверь террасы — снега и впрямь выпало очень много. Воздух ледяной ночи был напоен смолистым ароматом пушистых елок, откуда-то издалека тянуло запахом дыма. Татьяна Ивановна завязала платок под подбородком и побежала к сеням. Прожитые годы не согнули ее спины, она сохранила и силу, и легкость, как в ту пору, когда Кирилл и Юрий были детьми и ей приходилось выходить в сумерках в парк, чтобы увести их домой и уложить спать. Елена Васильевна на мгновение прикрыла глаза, и перед ее мысленным взором всплыли лица двух старших сыновей… Ее любимец Кирилл был таким красивым и счастливым мальчиком… За него она боялась больше, чем за Юрия. Она страстно любила их обоих. Но Кирилл… Нет, даже думать так грешно… «Великий Боже, защити их, спаси и сохрани, дай нам состариться рядом с любимыми детьми… Услышь мою молитву, Господи! Все в Твоей власти…»

Татьяна Ивановна поднималась по ступеням, стряхивая с платка пушистые хлопья снега.