Мы вернулись и сели обедать: нас было трое за огромным столом на двадцать человек. За едой в воздухе всегда витало раздражение сродни безумию. Как-то раз Курилов швырнул одну из бледно-розовых, в виде чаши, севрских ваз прямо в лицо дворецкому (не помню, что его так взбесило). Мелкие осенние розы источали сладкий «предсмертный» аромат. Слуга молча собрал осколки, устыдившийся Курилов жестом отослал его.

— Все мы иногда ведем себя как дети! — сказал он, пожав плечами.

Он долго сидел неподвижно, не поднимая глаз.

После обеда Курилов уходил к себе отдохнуть. Он часами лежал на диване и читал, тщательно разрезая ножом для бумаг страницы французских романов. Он вставлял лезвие между страницами, разглаживая их, потом медленно, с отсутствующим видом и поджатыми губами, разъединял их короткими движениями. Я не раз наблюдал, как он смотрит в пустоту, держа в руке открытый томик, потом заглядывает в конец и со словами «Как все это скучно, господи, как скучно!..» — отбрасывает книгу и начинает метаться по комнате, где все стены были завешаны образами. Курилов светлел лицом, когда входила жена, но тотчас отворачивался и продолжал бесцельно бродить по дому.

Он отсылал редких посетителей, говоря, что никого не желает видеть. Читал «Жития святых», чтобы найти успокоение души, но приверженность мирским благам брала верх, и он со вздохом откладывал священную книгу.

— Господь меня простит и помилует… Все мы — несчастные грешники…

Он первым страдал от собственных устремлений к европеизму.

Любил и никогда не уставал Курилов только от одного. Он приглашал меня сесть напротив, нам приносили чаю, слуга зажигал лампы. В глубоких осенних сумерках, когда на Острова опускался влажный туман, Кашалот начинал вспоминать. Он часами говорил о себе, об услугах, оказанных им монархии и царской семье, о своем детстве, делился взглядами на роль и величие государственного деятеля. Меня поражали рассказы о людях, с которыми ему довелось встречаться. Он с едким остроумием описывал царившие в столице и при дворе нравы — интриганство, взяточничество, воровство и предательство.

Когда героический период революции закончился и тем, кто встал у руля государства, пришлось считаться с мнением Европы и принимать во внимание людские страсти, я сумел дать им несколько полезных советов — в том числе благодаря Курилову. Мой старый враг, сам того не ведая, многому меня научил…

Я часто вслушивался не в слова Курилова, а в полную злой горечи интонацию его повествования, вглядывался в надменное бескровное лицо, отмеченное печатью смерти, раздираемое честолюбием и завистью. Две старомодные лампы разгоняли ночной мрак, под окнами пересвистывались полицейские агенты — Курилов больше не был министром, но его по-прежнему охраняли.

— Министры, князья, — возбужденно повторял Курилов, — все они марионетки! Реальная власть находится в руках безумцев или детей, которые даже не всегда осознают это!

Этому человеку не хватало простоты, он был слишком велеречив, но в его словах заключалась истина.

Ужин проходил в молчании. Потом Маргарита Эдуардовна садилась за рояль, а мы расхаживали по огромной ярко освещенной гостиной. Время от времени Курилов останавливался и раздраженно восклицал:

— Я завтра же уеду!

Наступал новый день, и все повторялось.

Волнения в столице продолжались. Из университетов они перекинулись на заводы и фабрики, а в некоторых губерниях снова прошли кровавые стычки с полицией. Даль был не в силах усмирить не только студентов, но даже гимназистов.

Однажды вечером Курилов выглядел как никогда оживленным. Прощаясь перед сном, он сказал мне:

— Не ездите завтра в Петербург. Лицеисты собираются передать государю — он сейчас в Зимнем дворце — петицию в защиту бастующих рабочих Путиловского завода.

— Чем все это закончится? — спросил я.

— Никто ничего не знает, и меньше всех — его превосходительство! — Курилов издал сухой смешок. В его голосе прозвучала убийственная ирония, иначе он о своем преемнике не говорил. — А закончится все очень просто. Застигнутый врасплох комендант дворца вызовет войска. Наверняка найдется пара-тройка горлопанов, не упускающих случая оскорбить армию, а поскольку приказы будет отдавать командир полка охраны, солдаты немедленно откроют огонь. Вот что случится, — повторил он с кривой усмешкой. — Вот что случается, когда министр вроде барона Даля думает о вверенных ему детских душах не больше, чем о бродячих городских псах!

Я ничего не ответил.

— Это может дорого ему обойтись… — мечтательно прошептал Курилов.

Я поинтересовался почему, и он снова рассмеялся, хлопнув меня по плечу крепкой, сохранившей удивительную силу ладонью.

— Хотите знать? Не понимаете? Действительно не понимаете? — повторил он свой вопрос (кажется, его это ужасно забавляло). — Как вы полагаете, императору понравятся лежащие под окнами Зимнего дворца трупы? Зрелище смерти легко вынести, когда события происходят где-то там… вдали от ваших глаз… (Он нахмурился, уйдя в собственные мысли.) Знаете остроту, которую приписывают императору Александру I? «Правителям иногда нравится преступление — но не преступники». Хорошо сказано? И не забывайте о прессе — ее у нас, благодарение Богу, держат в узде, но кое-каким влиянием она обладает.

Он подошел к жене и предложил ей руку.

— Идемте, дорогая, я доволен, что меня все эти неприятности не касаются, — сказал он по-французски, пытаясь казаться легкомысленно-невозмутимым. — Я бодр, как никогда, и стыжусь, что поддался глупой хандре! На следующей неделе мы уедем в Веве. Будем возделывать наш сад… Помните чаек на озере? Конечно, в том случае, если…

Он не закончил, задумавшись о чем-то своем..

— Несчастные дети! Они ответят перед Богом за невинно загубленные души! — мрачно заключил он и повернулся, чтобы увести Маргариту Эдуардовну наверх, но в этот момент у входной двери звякнул колокольчик.

Курилов вздрогнул — время близилось к полуночи. Вошедший слуга доложил, что некие люди, не пожелавшие назвать своих имен, настоятельно просят принять их. Маргарита Эдуардовна принялась умолять мужа не соглашаться.

— Это анархисты, революционеры, — возбужденно повторяла она.

— Позвольте мне пойти с вами, — сказал я, — слуги останутся поблизости, так что никакого риска не будет.

Курилов согласился, только чтобы успокоить жену: мне было известно его природное мужество. Им двигало также и любопытство: было ясно — происходит нечто из ряда вон выходящее. Посетителей провели в пустовавшую приемную, и они первым делом принесли извинения за неожиданный визит в столь неурочный час. Визитеры, оказавшиеся преподавателями императорских гимназий, были бледны и перепуганы: они теснились у двери, загипнотизированные тяжелым пристальным взглядом Кашалота. Курилов сидел, развернув плечи и слегка выпятив грудь, правая рука, украшенная перстнем с крупным гранатом, лежала на столе.

Заикаясь и путаясь, просители объяснили цель своего визита: они пришли, чтобы попытаться предотвратить несчастье. Министр народного образования отказался их принять. Губы Курилова тронула презрительная усмешка… Они пришли просить его превосходительство предупредить Даля — говорят, барон его должник, его бывший коллега, его товарищ. (Несчастные не знали, что Даль отнял у Курилова кресло министра: по официальной версии тот ушел в отставку из-за проблем со здоровьем. Небожители ревниво охраняют свои тайны: приближенные ко двору люди знали все детали этой истории, но педагоги в их число не входят.) Как мне уже объяснил Курилов, депутация молодых людей решила передать императору петицию с просьбой помиловать высланных забастовщиков. Преподаватели опасались, что их учеников примут за бунтовщиков и будут в них стрелять. (Два года спустя именно так погибли перед Зимним дворцом рабочие, которых вел Г.)

Курилов слушал, не перебивая, с бледным как смерть лицом. В ледяном молчании этого человека была поразительная сила.