— Я не понимаю, не понимаю…

Занавески колыхались от весеннего ветра, луна освещала деревья старого парка и вмятину в паркете под окном, похожую на лужицу пролитого молока. Юрий слабо улыбнулся. Как часто он вставал по ночам, чтобы послушать, как играет на гармошке кучер и хихикают горничные… И сирень благоухала, совсем как сегодня… Юрий жадно вслушивался, надеясь уловить звуки музыки, но издалека доносилось лишь тихое погромыхивание. Юрий привстал на постели, тронул за плечо сидевшую на стуле Татьяну Ивановну.

— Что это? — спросил он.

— Не знаю, милый, вчера началось. Гром, наверно, майская гроза.

— Гроза?! — Юрий расхохотался, поднял на нее лихорадочно блестевшие глаза. — Это канонада, бедная моя старушка!.. Стреляют из пушек… Гроза… Это было бы слишком хорошо…

Юрий мешал слова со смехом, потом вдруг произнес, отчетливо и спокойно:

— Как же я устал… Хочу умереть спокойно, здесь, в этой постели…

Утром жар у Юрия спал, он захотел встать, выйти в парк, подышать, как когда-то, теплым весенним воздухом… Один только воздух и оставался прежним в это страшное время… Заросший травой парк выглядел сиротливо неухоженным. Юрий вошел в беседку, лег на пол и начал рассматривать дом через осколок цветного стеклышка. В тюрьме, ожидая расстрела, он увидел однажды ночью во сне родной дом, распахнутые окна садового павильона, розы на террасе, услышал, словно наяву, как ходят по крыше дикие голуби. Он тогда вынырнул из глубокого омута сна и подумал: «Завтра меня убьют. Только перед смертью к человеку приходят такие яркие воспоминания…»

Смерть. Он не боялся смерти, но не хотел, просто не мог уйти из жизни в суматохе революции, забытый, всеми покинутый… Как все это глупо… Он ведь пока жив и… как знать… возможно, еще спасется. Этот дом… Он и не надеялся увидеть снова родовое гнездо, а дом — вот он, стоит, как стоял, и цветные стеклышки тоже никуда не делись… Как он любил играть с ними в детстве, воображая прогулки по холмам Италии, поросшим лиловыми фиалками и дикими алыми гвоздиками… Потом приходила Татьяна Ивановна и забирала его домой со словами: «Мама ждет тебя, деточка…»

Татьяна Ивановна принесла Юрию вареной картошки и хлеба.

— Где ты достаешь еду? — спросил он.

— Я старуха, много ли мне нужно… Картошка всегда есть, хлеб, когда повезет, достаю в соседней деревне… Не голодаю.

Она опустилась на колени и принялась кормить Юрия, как больного ребенка.

— Может… ты теперь уйдешь?

Он нахмурился и ничего не ответил.

— Доберешься до дома моего племянника, — продолжила Татьяна Ивановна, — он тебе худого не сделает, а если заплатишь, найдет лошадей и отправит в Одессу. Далёко ли дотуда?

— Три, четыре дня пути по железной дороге — в обычное время… Сейчас — один Бог ведает…

— Что поделаешь? Господь тебя не оставит. Найдешь родителей, передашь им вот это… — Татьяна Ивановна кивнула на подол своей юбки. — Твоя матушка перед отъездом отдала мне бриллиантовое ожерелье, велела сберечь камни, вот я их сюда и зашила. Когда красные взяли Темную, барин с барыней уехали, не дожидаясь утра, знали, что за ними придут. С собой ничего взять не успели… Как они там живут, ума не приложу…

— Плохо живут, можешь быть уверена. — Юрий устало пожал плечами. — Ладно, завтра решим, что делать. Но не тешь себя напрасными надеждами, везде сейчас одна и та же смута, а здешние крестьяне меня знают, я их никогда не обижал…

— Поди разбери, что эти поганые псы замышляют… — сердито пробурчала в ответ Татьяна Ивановна.

— Завтра, завтра, — повторил Юрий, закрывая глаза, — мы все решим завтра. Господи, как же здесь хорошо…

День прошел спокойно. Наступивший вечер был тих и ясен. Юрий обошел пруд: по осени росшие вокруг него кусты облетели, засыпав сухими листьями гладь воды. Зимой пруд замерз, и весной, когда растаял лед, опавшая листва осталась плавать на поверхности. Сирень мелким дождем осыпалась в черную, блестевшую в лунном свете воду.

Юрий вернулся в дом, поднялся в детскую. Татьяна Ивановна накрыла ему стол перед распахнутым окном. Юрий узнал одну из тонких скатерок (их стелили, если кто-нибудь из детей заболевал и ел в постели), вилку и нож из позолоченного серебра, потускневший серебряный стаканчик.

— Поешь и выпей, мой мальчик, я принесла из погреба бутылку вина. В детстве ты любил печеную картошку.

— Успел разлюбить, — рассмеялся он, — но все равно спасибо.

На улице стемнело, и Юрий поставил на угол стола зажженную свечу.

— Почему ты не уехала с родителями, нянюшка?

— Кто-то должен был остаться и следить за домом.

— Зачем, для кого? — В голосе Юрия прозвучала печальная ирония.

Они помолчали, и он снова спросил:

— Ты бы хотела присоединиться к ним?

— Позовут — поеду, уж как-нибудь доберусь. Благодарение Господу, пустой дурой я никогда не была… Но что будет с домом?..

Она вдруг замолчала и приложила палец к губам. Внизу кто-то барабанил в дверь. Они вскочили.

— Прячься, прячься скорее, ради всего святого, Юрочка!

Он подошел к окну и незаметно выглянул на улицу. Луна уже взошла, и Юрий узнал стоявшего в аллее парня.

— Юрий Николаевич! Это я, Игнат, отворите!

Игнат был кучером, он вырос в доме Кариных,

Юрий часто играл с ним в детстве… Именно он летними ночами наяривал в парке на гармошке и распевал веселые песни… «Если и он желает мне зла подумал Юрий, — пусть все идет к черту, и я в том числе!» Он высунулся из окна и крикнул:

— Поднимайся, старина…

— Не могу, дверь не поддается.

— Иди открой, няня, он один.

— Что ты наделал, несчастный? — прошептала Татьяна Ивановна.

— Будь, что будет… — устало отмахнулся Юрий. — Все равно он меня видел… Впусти его…

Старуха не тронулась с места, и Юрий сам пошел к двери. Опомнившаяся Татьяна Ивановна остановила его:

— Вернись. Барину не пристало открывать дверь кучеру. Я пойду.

Юрий пожал плечами и сел. Когда Татьяна Ивановна вернулась с Игнатом, он поднялся им навстречу.

— Рад тебя видеть, Игнат.

— Да и я доволен, — улыбнулся в ответ румяный широколицый парень.

— Надеюсь, ты не голодал?

— Бог миловал, барин.

— Все еще играешь на гармошке?

— Случается…

— Буду рад послушать… Я тут еще побуду…

Игнат не ответил, только улыбнулся еще шире, скаля крупные сверкающие зубы.

— Выпьешь? Дай стакан, Татьяна.

Она нехотя подчинилась. Игнат поднял стакан:

— За ваше здоровье, Юрий Николаевич.

Он выпил, и в комнате повисла напряженная тишина.

— Иди с Богом, — нарушила молчание Татьяна Ивановна. — Барин устал.

— Надобно вам сходить со мной в деревню, Юрий Николаевич…

— Зачем бы это? — спросил Юрий, невольно понизив голос. — Что мне там делать, старина?

— Надобно, и все тут.

Татьяна Ивановна готова была броситься на Игната, на ее бледном, обычно спокойном лице Юрий вдруг увидел такое странное, дикое выражение, что содрогнулся и произнес с отчаянием в голосе:

— Оставь его. Успокойся. Это ничего не изменит…

Она кричала, не слушая Юрия, кричала и тянула к Игнату скрюченные пальцы:

— Бесовское отродье, сукин сын! По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты удумал! Да как ты смеешь приказывать барину?

Игнат яростно сверкнул глазами, но сдержался и сказал с напускным равнодушием:

— Молчи, бабушка… Люди в деревне хотят поговорить с Юрием Николаевичем, всего и делов…

— Скажи, что им от меня нужно, — попросил Юрий. Он вдруг почувствовал себя смертельно уставшим и хотел одного — лечь, заснуть глубоким сном и спать долго, очень долго…

— Надобно решить, как будем делить вино. Из Москвы прислали бумагу.

— Вот оно что! Вижу, мое вино тебе понравилось… Могли бы и до утра подождать.

Юрий направился к двери. Игнат следовал за ним по пятам. На пороге он на мгновение остановился, как будто его одолели сомнения, потом вдруг вырвал из-за пояса маузер, как когда-то хватал кнут, и выстрелил два раза подряд. Первая пуля попала Юрию в спину между лопатками, он удивленно вскрикнул и застонал. Вторая вошла в затылок и мгновенно убила его.