Разговор окончен. Я медленно иду по уже пустынной дороге. В свете заходящего солнца тростниковые поля кажутся огромными, как море, из которого поднимаются там и сям пароходные трубы сахароварен.

Я снова еду на горячие земли Йемена, привлеченный слухами о беспорядках. Говорят, в Медине и Валхалле уже жгут поля, а оставшиеся без работы люди угрожают спалить сахароварни. Эту новость сообщает мне Лора, она говорит тихо, не повышая голоса, чтобы не обеспокоить Мам. Я быстро одеваюсь. Несмотря на идущий с утра мелкий дождик, я отправляюсь в путь в солдатской гимнастерке, без пиджака, без шляпы, в ботинках на босу ногу. Когда я добираюсь до плато у Трех Сосцов, над полями светит солнце. С плантаций в стороне Йемена поднимаются столбы дыма. Я насчитал четыре, может, пять пожаров.

Я спускаюсь с утеса, напрямик, через заросли. Ума, конечно же, там. Я вспоминаю, как при нас с Фердинаном индусы бросили белого надсмотрщика в печь для тростникового жома и какая воцарилась тишина, когда он исчез в ее пылающей пасти.

К полудню, насквозь мокрый от пота, запыленный, с исцарапанным колючками лицом, я прихожу в Йемен. У сахароварни толпится народ. Что происходит? Сирдары говорят каждый своё. Люди подожгли склады и сбежали в сторону Тамарена. Полиция отправилась в погоню.

Где же Ума? Я иду к зданиям рафинадного завода, но путь мне преграждает полиция. Во дворе, в тени, под охраной ополченцев с ружьями, сидят на корточках мужчины и женщины, подняв на затылок руки, и ждут, когда решится их судьба.

Тогда я снова бегу через плантации в сторону моря. Если Ума здесь, то я уверен, она будет искать убежища у моря. Неподалеку среди полей в небо поднимается густой дым, я слышу крики людей, пытающихся потушить огонь. Откуда-то из глубины плантаций доносятся выстрелы. Но тростник так высок, что мне ничего не видно. Я мечусь среди тростника, кидаясь то в одну сторону, то в другую, прислушиваюсь к стрельбе. Вдруг я спотыкаюсь и останавливаюсь, едва дыша. Сердце у меня бешено колотится, ноги дрожат. Я где-то на границе имения. Тут все тихо.

Я забираюсь на каменную пирамиду и вижу, что пожары уже потушены. Только от сахароварни поднимается в небо столб светлого дыма, указывая на то, что снова заработала печь для тростникового жома.

Все кончено. Придя на черный песчаный берег, я неподвижно стою среди принесенных бурей сучьев и стволов. Я делаю это, чтобы меня увидела Ума. Пустынный дикий берег похож на Английскую бухту. Я иду вдоль бухты Тамарен в свете заходящего солнца. Ума видела меня, я в этом уверен. Она бесшумно ступает за мной, не оставляя следов. Я не должен стараться ее увидеть. Это такая игра. Как-то, когда я рассказывал об Уме, Лора сказала своим насмешливым голосом: «Вот колдунья! Да она тебя приворожила!» Теперь я думаю, что она была права.

Как давно я здесь не был! Мне кажется, что я иду по собственным следам, тем самым, что оставил на песке, когда ходил вместе с Дени смотреть, как садится в море солнце.

К ночи я оказываюсь на другой стороне реки Тамарен. Напротив меня мигают огоньки рыбачьей деревушки. В светлом небе порхают летучие мыши. Ночь тепла и тиха. Впервые за долгое время я собираюсь заночевать под открытым небом. Я устраиваю себе ложе в черном песке под тамариндами и укладываюсь, заложив руки за голову. Лежа с широко раскрытыми глазами, я смотрю, как небо одевается звездами. Слушаю тихое журчанье реки Тамарен, мешающей свои воды с морем.

Наконец появляется луна. Она плывет посреди неба, а под ней сверкает море. И тут я вижу Уму: она сидит неподалеку от меня на сверкающем песке. Сидит, как всегда, обвив руками ноги, в профиль ко мне. Сердце мое бешено стучит, я дрожу — может, от холода? Я боюсь, что это всего лишь видение, что сейчас она исчезнет. Ветер с моря окутывает нас, пробуждая рокот волн. Тогда Ума подходит ко мне, берет за руку. Как прежде, в Английской лощине, она снимает платье, идет, не дожидаясь меня, к морю. Мы вместе ныряем в прохладную воду, плывем навстречу волнам. Над нами катятся длинные валы, пришедшие с другого края света. Мы долго плаваем в черном море под луной. Затем возвращаемся на берег. Ума ведет меня к реке, где, растянувшись на каменистом дне, мы смываем с наших тел и волос морскую соль. От прохладного ветра с моря по телу пробегает дрожь, мы говорим вполголоса, чтобы не разбудить собак по соседству. Как прежде, мы посыпаем друг друга черным песком и ждем, пока ветер не высушит его и он не начнет ссыпаться тонкими ручейками у нас по животу и по плечам. Мне столько надо сказать ей, что я не знаю, с чего начать. Ума тоже рассказывает. О том, как на Родригес пришли тиф и смерть, как ее мать умерла на плывшем в Порт-Луи корабле с беженцами. Она рассказывает о лагере у Креольского ручья, о соляных копях в Ривьер-Нуаре, где они работали вместе с Шри. Как, каким чудом узнала она, что я в Йемене? «Никакого чуда», — говорит Ума. Голос ее звучит почти гневно. «Я ждала тебя каждый день, каждое мгновенье. В Форест-Сайде. Или ехала в Порт-Луи, на Рампар-стрит. К тому времени, как ты вернулся с войны, я уже так долго ждала тебя, что могла ждать еще и еще, я повсюду следовала за тобой, до самого Йемена. Я даже в полях работала, пока ты меня не увидел». У меня кружится голова, сжимается горло. Как я мог так долго не понимать этого?

Больше мы ничего не говорим. Лежим рядом, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не чувствовать ночного холода. Мы слушаем море и шум ветра в иглах казуарин, потому что в мире нет ничего, кроме этого.

Над Тремя Сосцами встает солнце. Как прежде, в ту пору, когда мы бродили здесь вместе с Дени, я вижу сине-черные вулканы на фоне наполненного светом неба. Мне всегда нравилась — я помню это — южная вершина, похожая на клык, — ось, вокруг которой вращаются луна и солнце.

Какое-то время я сидел на песке у лагуны Барашуа, глядя на спокойное течение реки. У самой поверхности воды медленно пролетали навстречу рыбацким пирогам морские птицы: желтые цапли, бакланы, сварливые чайки. Затем медленно, осторожно, словно ступая по минному полю, я поднялся вверх по реке Букан до Панона. Вдали сквозь листву видна уже дымящаяся труба Йемена, я чувствую восхитительный запах тростникового сока. Чуть выше, на другом берегу реки, — новый белоснежный дом дяди Людовика.

Где-то внутри меня притаилась боль, ведь я знаю, где нахожусь. Здесь начинался наш сад, а чуть выше, в конце аллеи, я мог бы увидеть наш дом, его сверкающую на солнце голубую кровлю. Я пробираюсь через высокую траву, меня царапают колючие кустарники. Ничего тут больше не увидеть. Все уничтожено, сожжено, разорено за столько лет. Может, здесь начиналась наша веранда? Мне кажется, я узнаю это дерево и то. Но тут же я замечаю с десяток таких же деревьев — тамариндов, казуарин, манго. Я спотыкаюсь о незнакомые камни, проваливаюсь ногой в ямы. Неужели мы и правда здесь жили? Или это было в другом мире?

Быстро, словно в лихорадке, я иду дальше, кровь стучит у меня в висках. Мне хочется найти хоть что-то, хоть кусочек нашей земли. Когда я сказал об этом Мам, у нее заблестели глаза, я уверен в этом. Я крепко сжимал ее руку, чтобы передать ей хоть частицу своей жизни, своей силы. Я рассказывал ей обо всем этом, словно наш дом все еще существовал. Я говорил с ней так, будто ничто на свете не кончается, будто утраченные годы еще могут вернуться к нам в тиши густого сада, в декабре, когда мы с Лорой слушали, как она читает нам певучим голосом Священную историю.

Это его, этот голос, хочу я услышать сейчас, здесь, в диких зарослях, среди нагромождения черных камней, бывших когда-то фундаментом нашего дома. Взбираясь на холмы, я вдруг замечаю овраг, где мы провели столько часов, сидя на толстом суку старого дерева, глядя на бегущий внизу безымянный ручей. Я с трудом узна ю его. Если все вокруг заросло бурьяном и кустарниками, тут, наоборот, все голо, выжжено, словно после пожара. Сердце мое бешено колотится: ведь это были наши с Лорой владения, наше секретное место. А дерево, наше дерево, где оно? Мне кажется, я узна ю его старый почерневший ствол с обломанными ветками и жидкой листвой. Какое же оно уродливое, маленькое — непонятно, как мы вообще могли забираться на него. Я наклоняюсь над оврагом и вижу тот самый сук, на котором мы лежали когда-то: теперь он похож на вытянутую над пропастью иссохшую руку. Внизу, по дну оврага, среди обломанных веток, кусков железа, старых досок, течет вода. Во время сноса нашего дома сюда сваливали мусор.