— Идем! Смотри!

Я тащу его к огневой точке, показываю через щель в щитке пулемета залитый лунным светом заледенелый пейзаж.

— Смотри: никого больше нет. Всё! Война кончилась! — Я говорю тихо, но в звуке моего голоса, во взгляде есть, наверно, что-то тревожное, потому что солдат отшатывается.

— Ты спятил! — говорит он.

Я повторяю тем же сдавленным голосом:

— Да смотри же ты! Смотри! Говорю тебе: никого не осталось, все погибли! Война окончена!

Подтягиваются другие солдаты, разбуженные нашими голосами. С ними офицер, он громко спрашивает:

— Что случилось?

Они отвечают:

— Да вот, спятил. Говорит, что война кончилась.

Другие добавляют:

— Говорит, что все погибли.

Офицер смотрит на меня, словно стараясь понять. А что, если они сейчас увидят, что это правда, что все кончено, потому что все погибли? Офицер будто бы слушает окружающую нас тишину. Потом говорит:

— Идите спать! Война не кончилась, и завтра у нас будет немало работы! — И мне тоже говорит: — И вы идите спать. Вы устали.

Кто-то другой заступает на караул, а я укрываюсь в окопе. Кругом меня дышат вновь уснувшие люди, единственные живые существа в мире, зарывшиеся в искромсанную землю.

Подобно муравьям, мы шагаем через равнину, по берегу большой илистой реки. Мы беспрестанно идем одними и теми же дорогами, проваливаемся в одни и те же колеи, перекапываем одни и те же поля, роем бесчисленные норы, не зная, куда движемся. Мы роем подземные ходы, переходы, туннели, вкапываясь в тяжелую черную землю, мокрую и скользкую. Мы не задаем больше вопросов, у нас пропало всякое желание знать, где мы сейчас и зачем. Месяцами, день за днем, мы копаем, роем, скребем землю вдоль реки напротив холмов. В первое время, когда мы только прибыли на берега Анкра, снаряды падали слева и справа от нас, и сами мы падали ничком в грязь, слушая их зловещий свист. Снаряды рвались на земле, сметали деревья, дома; во тьме полыхали пожары. Но контратаки не было. Мы пережидали какое-то время, потом снова начинали рыть окопы, и снова на мулах нам подвозили деревянные и бетонные столбы и листы железа для крыши. Весной шел дождь, мелкий, легкий, даже не дождь, а туман, который рассеивался с первыми лучами солнца. Тогда появились первые аэропланы, они летели над облаками. Мы с Одилоном, прищурившись, смотрели на них, пытаясь определить, кто это. Они развернулись и полетели к югу. «Французы», — сказал Одилон. У фрицев, там, на той стороне, только дирижабли. Иногда на рассвете видно, как они поднимаются в небо, похожие на жирных разукрашенных слизняков. «Вот увидишь, французы со своими аэропланами дадут им жару!»

Одилон — мой товарищ. Он с острова Джерси и говорит со странным акцентом, так что я не всегда его понимаю. Ему восемнадцать лет, и он похож на ангела. У него еще нет бороды, и от холода у него появляется румянец. Мы уже несколько месяцев работаем бок о бок, вместе едим, вместе спим. Мы никогда не разговариваем по-настоящему, так, перекинемся парой слов, вопрос — ответ, только самое важное. Он был призван в армию позже меня, и, когда после Ипра мне присвоили звание капрала, я выбрал его себе в ординарцы. Когда его захотели отправить на фронт под Верден, я потребовал, чтобы он остался со мной. С самого нашего знакомства мне кажется, что я должен его защищать на этой войне, как если бы я был его старшим братом.

Настали хорошие дни, ночи стоят прекрасные, звездные. Вечерами, когда всё вокруг спит, мы слушаем пение жаб в болотах по берегам реки. Там личный состав устанавливает заграждения из колючей проволоки, строит огневые точки, цементирует площадки для пушек. Но ночью, когда не видно ни колючей проволоки, ни окопов, похожих на отверстые могилы, слушая нежное пение жаб, можно забыть про войну.

Конские трупы доставляют поездом на станцию Альбер. Оттуда по раскисшим от грязи дорогам их отвозят на телегах к берегам Анкра. Каждый день телеги привозят горы падали и сваливают в поросших травой полях у реки. За телегами с карканьем летит воронье. Однажды идем мы вдоль берега Анкра копать траншеи, и путь наш лежит через поле овса пополам со стерней, на котором свалены трупы убитых на войне лошадей. Тела уже почернели, вонь стоит страшная, воронье разлетается, галдит. Мы уже не новички, все мы повидали смерть, видели, как наши товарищи, отброшенные назад пулеметной очередью, складываются пополам, словно от удара невидимого кулака, как им выворачивает наружу кишки снарядом или сносит полчерепа. Но сейчас, когда мы идем по полю, заваленному сотнями конских трупов, у нас дрожат ноги и к горлу подступает тошнота.

Это было только начало войны, но мы этого не знали. Мы думали, что бои скоро закончатся, что повсюду так же пусто, что вся округа похожа на эту свалку конских трупов. Перед нами, словно море, простирались эти холмы, эти леса — такие мрачные, несмотря на летнее солнце, почти ирреальные, и только воронью было дозволено кружить над ними.

А что там, дальше? Враги — безмолвные, невидимые. Где-то там они жили, разговаривали, ели, спали, как мы, но мы никогда не видели их. Лишь изредка далекий треск пулемета где-то на северо-западе или на юге говорил о том, что они все же существуют. Или пронзительный стрекот пролетающего меж облаков невидимого аэроплана.

Мы трудимся на строительстве дорог. Каждый день подводы привозят груды камней и сваливают их через равные промежутки вдоль берега Анкра. Солдаты Территориальных войск и Новой армии строят эти дороги вместе с нами, подготавливая прокладку железнодорожного пути через реку до Ардекура. Через несколько месяцев эти места нельзя будет узнать. Там, где в начале зимы не было ничего, кроме пастбищ, полей, лесов да нескольких старых ферм, теперь протянулась сеть мощенных камнем дорог, железнодорожных путей с разными строениями, ангарами для грузовиков и аэропланов, цистерн, пушек и боеприпасов. Над всем этим команда маскировщиков натянула огромные коричневые полотнища, холсты под цвет линялых осенних лугов. Ветер хлопает полотнищами, как парусами, играет пронзительную музыку на струнах колючей проволоки. В огромных воронках, словно гигантские муравьиные львы или зловредные земляные крабы, разместились мощные орудия. Беспрестанно ездят туда-сюда вагоны, подвозят снаряды: морские, тридцать седьмого и сорок седьмого калибра, а также пятьдесят восьмого и семьдесят пятого. За железнодорожными путями по берегу Анкра роют траншеи, бетонируют площадки для пушек, строят укрепленные убежища. На равнине к югу от Ардекура, у Альбера, Авелюи и Мениля, там, где долина сужается, построены маскировочные декорации: фальшивые развалины, фальшивые колодцы, в которых спрятаны пулеметы. Чучела из набитого соломой старого обмундирования изображают валяющиеся на земле трупы солдат. Из кусков железа и веток сооружают фальшивые деревья, полые изнутри, чтобы там можно было устроить наблюдательный пункт, спрятать пулемет или гаубицу. Дороги, железнодорожные пути, мосты укрыты завесами из рафии цвета травы, завалены вязанками сена. Экспедиционный корпус переделал старую баржу, пригнанную из Фландрии, в речную канонерку, которая спустится по Анкру до Соммы.

Сейчас, летом, когда дни стали длинными, мы чувствуем прилив новой энергии, как будто все эти приготовления всего лишь игра и мы не думаем о смерти. После безысходности зимних месяцев, проведенных в грязи на берегах Анкра, Одилон стал веселым и доверчивым. Вечером, проработав целый день на строительстве дорог и железнодорожных путей, он болтает, попивая кофе, с канадцами до самого отбоя. Ночи стоят звездные, и мне вспоминаются ночи в Букане, небо над Английской лощиной. Впервые за много месяцев мы пускаемся в откровения. Люди говорят о родителях, о невесте, о жене, о детях. Ходят по кругу фотографии, старые кусочки картона, грязные и затертые, на которых в неверном свете лампы проступают улыбающиеся лица, далекие очертания хрупких, призрачных фигур. У нас с Одилоном нет фотографий, но в кармане моего мундира хранится последнее письмо Лоры, которое я получил в Лондоне перед посадкой на «Дредноут». Я столько раз читал и перечитывал его, что мог бы рассказать на память со всеми полунасмешливыми, полупечальными словечками, которые так люблю. Она пишет о Мананаве, где мы встретимся однажды, когда всё это закончится. Неужели она верит в это? Как-то вечером, в темноте, я не могу сдержаться и рассказываю Одилону о Мананаве, о паре «травохвостов», кружащих в сумерках над оврагом. Слушает ли он меня? Думаю, он уснул, положив мешок под голову, тут, в землянке, где мы живем. А мне все равно. Мне надо выговориться, и говорю я не для него — для себя. И пусть мой голос летит из этой преисподней туда, на остров, где Лора в безмолвии ночи с широко открытыми во тьму глазами прислушивается к шелесту дождя, как когда-то в нашем доме в Букане.