Фиби чуть не засмеялась при слове «сорванец». Оно было слишком невинно для Бретта. Она вспомнила, каким вспыльчивым и раздраженным он был, каким фонтаном била из него энергия. Но она чувствовала себя такой защищенной и уверенной рядом с ним! Она пожала плечами и сдержала свое удивление.

— Может, это звучит смешно, но я никогда не думала, что буду поддерживать светскую беседу с писателем.

— Но в этом нет ничего крамольного, не правда ли? — Обида и горечь, копившиеся в нем со дня приезда, казалось, вот-вот вырвутся наружу. В этот момент он почти ненавидел ее.

— Я не понимаю, — сказала Фиби. Она действительно не понимала, что значит эта вспышка гнева в его глазах.

— Ты и я. Здесь. Сейчас. Даже твой отец ничего не имел бы против ужина с преуспевающим писателем, — с неприятной иронией в голосе сказал он.

Фиби все поняла. Она почувствовала острое угрызение совести. Я никогда не стыдилась тебя, Бретт, хотела она сказать. Я была глупой, молоденькой девчонкой, испуганной окриками отца. Пожалуйста, пойми. Мне было только семнадцать.

— Ты добился всего сам, Бретт, и я очень рада за тебя, — произнесла она вслух.

Бретт нахмурился, недовольно сдвинув брови. Он нервно потирал подбородок, как бы не веря в то, что она сказала. Его озадаченный взгляд скользнул по ней.

— Я не буду возражать, если ты захочешь помочь мне с тарелками, — сказал он и отправился в кухню, ставя точку в их разговоре.

Фиби посидела за столом еще минуту, затем последовала за ним.

Полчаса спустя Фиби любовно разглаживала кружевную скатерть, которую Синтия завещала ей. Ее глаза были полны слез. Бретт с удивлением наблюдал за ней, не понимая такой реакции. Мать хранила эту красивейшую скатерть по крайней мере лет тридцать. Но она вряд ли являлась тем бесценным наследством, о котором можно было бы мечтать.

Фиби поднесла скатерть к лицу и прижалась к ней щекой. Ее кожа была нежной, персикового оттенка, и он знал, что она сильно обгорает летом. Волосы Фиби спадали непокорными прядями на плечи, а маленькая челка придавала ей задорный вид.

— Она действительно хотела оставить это мне? — Ее голос трепетал от волнения.

— Странно, — сказал он, — но это так.

Ее заплаканные глаза прояснились.

— Эта скатерть — фамильная реликвия, доставшаяся Синтии в наследство от ее матери, а той — от ее матери. Когда она расстилала ее, то вспоминала свой дом в Техасе.

— Почему она оставила ее для тебя? — задумчиво проговорил Бретт, не в силах оторвать взгляда от этой растерянной женщины, сидящей перед ним.

— Потому что я всегда считала эту вещь прекрасной, — как само собой разумеющееся произнесла она. — Я люблю это изящное кружево, оно очень многое значит для меня.

Они сидели на полу в спальне Синтии посреди дюжины раскрытых коробок. Бретт знал, что должен подойти к завещанию Синтии с полной ответственностью, но для него это оказалось делом непосильным. Он уже не знал, что и думать. Его мать оставила для Фиби самый сентиментальный подарок, а Синтия редко ошибалась в людях. Сейчас Бретту хотелось верить в самое худшее о Фиби, он пытался разжечь в себе прежнее чувство обиды, но видя перед собой ее, заплаканную, утирающую слезы кружевной скатертью, он не мог этого сделать.

— Есть ли кто-нибудь у тебя сейчас, Фиби? — спросил он, удивляясь сам себе.

Фиби была уверена, что рано или поздно он задаст вопрос о существовании другого мужчины в ее жизни. Она могла бы рассказать ему о вечно болтающих чепуху студентах колледжа или заезжих коммерсантах, переживающих в баре неудачу своего очередного предприятия, скрыв при этом правду о глубине ее чувства к нему, о невозможности забыть ночи, проведенные вместе с ним в пору их юности.

Она аккуратно сложила скатерть Синтии и положила к себе на колени.

— Ты же знаешь, какая жизнь в маленьком городе, Бретт. Или ты выходишь замуж за соседа или остаешься незамужней навсегда.

Она опустила глаза, чтобы скрыть явное смущение, а затем подняла их снова, смело взглянув в его горящие серые глаза. Она вспомнила ту давнюю ночь, когда черноволосый юноша сказал ей, что хочет на ней жениться, а она испугалась его слов.

— Я не верю в замужество только ради замужества, — сказала Фиби уверенным, спокойным голосом, как бы подводя итог. — Я всегда говорила себе, что выйду замуж по любви или не выйду вообще. Может, мы переменим тему разговора? Пожалуйста, Бретт.

Губы Бретта превратились в тонкую полоску. Она только что призналась, что не любила никого, кроме него. А он так долго сомневался в глубине ее чувств. Но какое это имеет значение сейчас? Но, видимо, имеет, если ему уже кажется, что все прошедшие годы не смогли разрушить самую красивую и желанную любовь.

— Ты чувствуешь себя неловко, когда говоришь о любви? — растянувшись на кровати Синтии, спросил Бретт. Его движение было направлено на то, чтобы привлечь внимание Фиби к постели. — Я могу вспомнить время, когда ты пользовалась этими словами свободно.

Он имел в виду их последнюю ночь, когда она отдала ему всю свою любовь. Но сейчас в его тоне слышался сарказм. Фиби вздрогнула. Она вспомнила, какие слова шептал ей Бретт в ту ночь. Но, увы, их любовь умерла больше чем десять лет назад.

— Нет, Бретт. Но мне кажется, что спальня твоей матери — не лучшее место для таких разговоров.

Фиби очень нервничала и всеми способами стремилась перевести разговор на другую тему. Ей хотелось узнать подробности его жизни в Нью-Йорке. Откашлявшись, она спросила:

— А как ты? Наверное, у тебя много женщин. Ты собираешься жениться на какой-нибудь из них?

Бретт побледнел и на секунду замер в нерешительности.

— Да, в моей жизни много женщин. Но ни на одной из них я бы не хотел жениться. Думаю, вряд ли когда-нибудь еще я захочу жениться.

Последняя фраза была сказана с некоторым вызовом и оставила на его лице след горечи. И Фиби невольно подумалось, что она совсем не знает человека, с которым провела лучшие минуты своей жизни.

— Я не узнаю тебя, Бретт. — Он не ответил или не услышал ее слов. И тогда Фиби задала ему вопрос, который вертелся целый день у нее в голове: — Я не могу понять, зачем ты пригласил меня на ужин?

Он долго молчал. И она уже подумала, что он просто не хочет отвечать. Но в действительности он и сам не знал, чего хочет от нее. Вернее, не хотел признаться себе в этом. Его тело не слушалось его разума. Это чувство было ему знакомо. Жар охватывал его при одном взгляде на Фиби. Свет оттенял ее каштановые волосы, подчеркивая выразительность ее лица, и мягко ложился на гладкую, матовую кожу. Этот свет сделал из нее просто красавицу. Он уже мысленно снимал с нее тенниску, джинсы. Он не мог уже контролировать себя.

— Может быть, я хочу вернуть былые времена, — нарушил он затянувшееся молчание полуответом-полувопросом. — Или, может быть, я хотел отдать тебе вещи моей матери. Или, может быть, я просто не могу справиться с собою.

Фиби внимательно взглянула на него: что происходит с ним? Неужели страстное желание может вспыхнуть в них обоих с прежней силой?

Он смотрел на нее. Ему безумно хотелось попробовать вкус ее губ, дотронуться до волос, прильнуть к нежной коже груди. Фиби закрыла глаза. Она тоже не в силах была справиться с охватившим ее томительным наваждением, ее сводило с ума то, что она читала в его глазах.

— Я с трудом верю в это. Ты производишь впечатление человека, контролирующего свои эмоции, — сказала Фиби, когда обрела способность говорить. Их разделяло расстояние меньше фута, и Бретт стал медленно приближаться к ней. Она уже почувствовала мужской, приятный запах, ощутила горячее дыхание на своей щеке.

— Почему мне так хочется поцеловать тебя? — спросил он хриплым голосом.

— Видимо, в память о былом. — Фиби проговорила это так мягко и так восхитительно пробежалась язычком вдоль верхней губы, что Бретт не выдержал и притянул ее к себе.

Их губы слились воедино, Фиби закрыла глаза, чтобы в полной мере насладиться нежностью и сладостью его поцелуя. Она целовалась с другими мужчинами после его отъезда, но ощущения, которые заставлял ее испытывать он, были неповторимы. Ее тело освобождалось, становилось легким, невесомым. Оно воспаряло вместе с ее душой. Она приоткрыла свои губы, чтобы прошептать слова благодарности, но Бретт захватил эти нежные открытые губы своим ртом и раздвинул их мягкую плоть своим языком.