Человек, который совершенно не разбирался в рыбах, прихватил домой не ту рыбу, это был желто-зеленый линь нашего собственного разведения. Живьем он пронес рыбу в котелке по улицам, дома выпустил в ванну, кормил тестом, ежедневно менял воду. Через несколько дней он пригласил в гости любезную его сердцу даму, продемонстрировал ей перед трапезой малоподвижное существо, с намерением умертвить его прямо у нее на глазах и попотчевать самыми лакомыми кусками. Но женщина увидела золотистые глаза линя, пришла в полное замешательство и обратилась бегство, покинув квартиру, дабы никогда впредь не переступать ее порога. Ну, этот человек и сохранил жизнь своему линю, оставил его у себя, просиживал целые дни на краю ванны и все не мог наглядеться на печальные рыбьи глаза. Ел он теперь один лишь хлеб, жил со своей рыбешкой, телефоном и телевизором в ванной комнате на матрасе, забыл о необходимости менять воду в ванне, да и сам перестал умываться. На дне ванны скоро образовался слой желтого ила, а в самой комнате разросся камыш. Теперь этот человек, можно сказать, жил на собственном берегу и никогда более не появлялся вне дома. А вот линь однажды ночью сбежал на свободу через открытый экран телевизора.

В поисках свежей рыбы я брожу по пассажам. Перед азиатским базаромждут старики с крашеными бородами, они выложили на прилавок крупные шишковатые плоды, у каждого есть свой, который он хранит, мнет и ласкает; внешне сей фрукт засахарен, изнутри бродит, что повышает цену. В зрелом виде — несколько часов — такой плод стоит целое состояние. Перебродив, он не стоит ничего. Старики продают один плод в неделю, тем и живут. Покупают такие плоды только мужчины, прежде всего пожилые, поскольку данный плод, при умеренном потреблении, якобы обновляет половую жизнь. Большим ножом взрезают кожуру, а под ней находятся пикантные ворсинки, напоминающие мужчинам о женских, женщинам о мужских признаках пола. Ворсинки обсасывают, выплевывая косточку миндалевидной формы. Бродильные вещества слегка сковывают язык, в равной мере опьяняют мужчин и женщин, и давно уже притершиеся друг к другу парочки воображают, будто только что познакомились, забывают будничные обстоятельства. Слишком хорошо знакомые друг с другом испытывают отчуждение, видят себя совершенно другими, новыми, незнакомые же ощущают непонятную близость. Спелый плод необходимо съесть в тот же день, ведь даже в холодильнике он начинает источать зловоние, а доказательство ума покупателя в том, что он передаривает созревший плод, едва отведав его.

Я захожу в битком набитый магазин, смешиваюсь с толпой ожидающих. Какая-то пожилая женщина несет под мышкой мороженого окуня, ее муж с возгласами «прошу прощения» тащит на горбу целую освежеванную овцу. Под стеллажом, где выложены пучки зелени и овощи, маленький ярко-рыжий котенок играет с упавшим на землю клубнем, подбирается к моим шнуркам. Продавец демонстрирует морозильник, полный неразделанной рыбы, иные длиной до метра, все в пластиковых мешках. «Fresh fish, — говорит он, — fresher than fresh, you will see» [5]. Когда рыжий котенок развязывает мне шнурки, вдруг вырубают электричество, в магазине больше нет света, да и во всем торговом пассаже тоже, вентиляторы и эскалаторы замирают в неподвижности, резаки, музыкальные центры и все экраны разом отключаются. Бенгальцы, бежавшие сюда от морских приливов, сохраняют спокойствие, зажигают припасенные свечки. Мужчины на улице оберегают от посягательств свой драгоценный товар, просто усевшись на него; кто помоложе, садится на жесткие, кто постарше — на спелые, мягкие фрукты. На всех стеллажах вскоре горят свечи — на банках, коробках, на кассе. На краю открытой морозилки свечи расставляют с особым тщанием, и теперь она смахивает на белый гроб.

Все замерли, никто не двигается. Морозилка медленно оттаивает, курится паром, тусклые глаза приобретают легкий блеск, пластик начинает шуршать, первые плавники расправляются. «Fresher than fresh; special prize, for you» [6], — шепчет торговец. Я покупаю весь товар, мужчины поспешно взрезают пластик, рыбьи тела начинают подергиваться, выскакивают в тумане испарений через край ящика. Я следую за свежей рыбой, из стен изливается в пассажи холодный черный кофе, течет в наш вестибюль, скоро мы погружаемся в него по шею, только большие белые часы возвышаются над разливом, как буровая платформа. По-прежнему темно, мы напрягаем внимание: из тьмы, как известно, выныривают наводящие ужас похитители икры, ночная донная нечисть, они обшаривают наши угодья, не брезгуя сожрать и собственное потомство. Вооружась камышовыми хлыстами, мы защищаем свежие четвертьчасовые загоны, наши аквариумы и террариумы и общедоступные модели.

Внезапно лопаются гигантские жидкостные экраны, плазменная память смешивается с кофе, рыбы из превеликого множества морозилок сплываются в вестибюль, мы переживаем слияние ведущих стихий, вспыхивают вестибюльные солнца, встают зеленые соборы, двухэтажные поезда в этом свете оказываются красно-белыми бабочками, в цирковой вседозволенности возникают самолеты с жабрами, поезда с плавниками, птицы с колесами, рыбы с антеннами. Кто остается с краю, видит нити и пряди, разинув от удивления рот, мы наблюдаем, как сверху льется дождь из мяса и банок, даже сидящие в кафетерии прижимают к ушам приборы, держа в руках сопроводительные инструкции. Стены начинают вибрировать, рев могучих моторов сгоняет в одну кучу всех плывунов и летунов, они ищут спасения, собираясь в стаи. Однако потолок наш тем временем буравят винты; занавеси, вышивки, кружева, сети-ловушки, неводы — все выброшено и плавно опускается на пол. Все запутывается в петлях, через несколько минут добычу поднимают наверх, а вместе с ней все краски и свет. Когда вся рыба в вестибюле выловлена, становится тихо и по-настоящему темно. Лишь махонькие любовные рыбки под аркадами обзавелись ореолом, они накапливают флюориды, исступленно светятся в любовном танце, они сверкают и искрятся. Я снова сажусь в прежний ряд, составляю компанию ангелочкам, за это время они успели заняться кофе, а именно искупались в чашках и блюдечках.

Тишина в Сикстинской капелле торжественна и прекрасна, тогда как полная тишина под сводами Главного вокзала ужасна, на Главном вокзале просто необходим адский гам, весь Главный вокзал есть сосуд для адского шума. «Машину, с искровым зажиганием!» — восклицаю я, создавая скопление облачков, звуки теснят друг друга, вихрятся, так возникают стоячие шумы, отмели из трухи. «Музеи, подводная лодка». Слова эти вызывают лишь приглушенный смешок, который пробегает по нашим рядам и освобождает полный людей потолок: развевающееся полотнище опускается на наши головы, я успеваю углядеть тонкую, переливчатую, влажную оболочку, потом снова выныриваю. Вокзал и вестибюль расплющены. На их месте остается лишь большая синяя лужа, поверхность которой постепенно становится гладкой, как зеркало. Ангелочки, которые только что с жужжанием кружились вокруг меня, улетают обратно, на свои фрески. Пассажиры со всего света рядками сидят на каменных скамьях, зачарованно глядят вверх. Они ехали, летели, стояли в очередях, шли в давке по бесконечным залам и переходам, сквозь пышные живописные полотна и церковные сокровища, в конце концов их приняли громкоговорители, которые потребовали от них соблюдать тишину, на итальянском, английском, немецком, французском, испанском, польском. Шаг за шагом они спустились по длинной лестнице в капеллу, вступили во внутреннее ухо Господа Бога, на озвученный пол, выпустили, раскрыв рты, ввысь свои восторги и всевозможную путевую скорость и тем взбудоражили нарисованное небо.

«Silenzio! Тишина!»

На мгновение воцаряется зловещая тишина.

И вот уже новые люди протискиваются меж расступившихся волн.