Я снова выхожу на площадь, кабина опять мчится наверх, ветры свистят нал нами, раскачивают башню, словно язык исполинского колокола. Но кто, скажите на милость, бьет в большой гонг, кто бьет в поглощающий, кто — в плюющийся барабан, под гром которого пляшут слоги? Уловив взглядом мимолетный взблеск верхушки телебашни, я пытаюсь классифицировать ее по грибному принципу, по правилам вокзальной микологии, в рамках небольшого исследования о навозных грибках: поначалу я счел башню увеличенным колокольчатым навозником, который не иначе как явился на свет из лепешек священных коров, не раз пересекавших площадь. Но мне становится ясно, что этот навоз, тесно проплетенный втоптанными в него мыслями, представлениями, замученными планами, служит питательной средой для не столь безобидного плодового тела. Это не навозник, скорее островерхая, лысая голова из семейства мухоморов. Следовательно, в верхушке телебашни содержится нечто возбуждающее фантазии. Далее я задаюсь вопросом, не является ли это активное вещество снотворным, не является ли сама верхушка головкой мака, выделяющей парализующие соки? Наверно, она выросла на почве, пересохшей от зноя, в самых восточных степях Восточной Азии, а потом уж ее насадили на эту самую башню. Я уже представляю себе наркотическую капсулу в мировом пространстве, как вдруг замечаю маленькое колечко, которое выросло прямо под шляпкой на змейкой завитом стержне и снова с необходимостью отсылает меня в грибное царство. В случае с нашей телебашней речь идет о солнечном грибе-зонтике, о парасольке, который странным образом замкнут в шар.

«Последний заход солнца в нашем тысячелетии» — написано над эскалатором, «светлая вершина», я еду на второй подземный этаж и сажусь на красную узкоколейку, которая перевозит лишь некурящих пассажиров, и поезд сразу же трогается. По городской горе выписывал большие, спокойные петли маленький паровичок. Компании туристов, восседая в плюшевых креслах, поднимались на горные террасы, дабы своими глазами узреть величайшую ванну континента — впадину между гребнем Альп и цепью Юры, зимой наполненную испарениями, которые вбирают в себя все тяготы буден и охлаждают их. С тех пор как здешние города и пригороды слились воедино, сей покров уцепился за нижнюю линию горизонта, и называем мы это явление бурным морем,поскольку оно непрерывно бурлит. Для нас это стабилизатор, общий знаменатель, он ворочает глыбы влаги, смазывает наши поступки, всю нашу электронику, дает темы для разговоров, поддерживая наше стремление на ту сторону. Замутняя, он уменьшает просторы: без скоплений дымки в прозрачных стеклянных емкостях человек постоянно ощущал бы внутреннюю тревогу.

Когда поезд выезжает из длинного туннеля, окна запотевают, я попадаю в затхлую нижнюю серость, где хлопочут белые фигуры: маляры и штукатуры бродят повсюду, красят оконные рамы и фасады, в железных ведрах с надписью «Дисперсия» носят свежие белила в дальние углы. В остановившийся поезд никто не садится, двери вагонов не открываются, кисти ползут, вздыхая, по оконным стеклам. Малочисленным ожидающим штукатуры замазывают уши и носы наркотической шпатлевкой, а на глаза приклеивают ватные тампоны. С недовольным ворчанием вагон опять трогается с места, поезд медленно ползет вверх, мимо садов и палисадников. Все они обтянуты тонкими сетями, поначалу это сплетение представляется мне каким-то антенным устройством, но потом я замечаю, что белые нити бегут от дома к дому. Крыши заплесневели, из труб выползают грибы, курчавятся, пузырятся. Деревья на опушке леса стоят четкими рядами, их называют конфирмантами, ибо они позволяют наряжать себя в скромную белизну. Далее мы проезжаем через диковинные затемнения и блеклости света, вокруг некоторых деревьев образовались желтые дуги и маленькие ободки, лучи уже пробиваются сквозь пузыри. Сверканием пробуждают конфирмантов. Поезд везет меня через сахарный лес.

По прибытии наверх в купе входит станционный смотритель. Судя по всему, он ужасно торопится. «Не отходи надолго, последний поезд отправляется обратно через десять минут». Я стою, обвеваемый бурными порывами ветра. Серый колпак и в самом деле лопнул, крышку сорвало. Теплый зюйд-вест до отказа растягивает небо, раздувая пары и мысли, текущие по склонам гор, вихрит их, солнце пропускает последние лучи сквозь возникающие завихрения. Из них взлетают рейсовые летательные аппараты. Я подыскиваю себе долговременный приют, брожу по истерзанной горной вершине, посыпанный мелким гравием променад представляет собой сущий спотыкач, деревья в большинстве лежат на земле, уплощенные мощными толчками и ударами, злобная игра в «микадо», голые склоны предлагают вырвавшимся на свободу ветрам новые пути, новые прибежища, листва, ветки, жестянки, газеты, шляпы носятся вокруг. Небесные тела, расставленные вдоль орбит, вырваны из крепежа и плывут, плывут по воздуху. Все дома впереди, на гребне, стоявшие вдоль прежних городских горизонтов — общежития, деревянные лачуги, — разрушены упавшими деревьями. За ними мне уготовлен неистовый ковер. Край крошится, кипящая мгла играет волокнами корней, все время выковыривает камни из рыхлой скалы. Два наших дома на вершине, «Бельвю» и «Сплендид», заброшены. Новая общедоступная башня по соседству, славная кузнечная работа, устояла под напором ветров. В народе ее называют «Треножник».

На самой верхней площадке мне встречается человек, который смотрит в бинокль. «Ты только взгляни на умирающие пейзажи, на тонущие красоты», — говорит он и отнимает бинокль от глаз, демонстрируя под кустистыми бровями мутные глаза в красных прожилках. Между прядями его бороды поблескивают серебряные пуговицы с маленькими двойными якорьками. «Мы идем своим курсом, ничто не помешает нам целым-невредимым провести мир через это море. Солнце я закрепил на месте, теперь оно никогда не зайдет!» — выкрикивает он, и дуновение теплого ветра овевает мои уши. Он набивает свою трубку, пытается зажечь спичку. «Господь тоже курит!» — кричу я, заслоняя его от ветра, создаю затишье. Сквозь решетку я гляжу на поток, который как раз заливает крыши отелей, выплескивается через их края, и они тают, словно колпачки старинных бутылок в жидком свинце. «Морская пена», — смеется он, когда его трубка раскуривается. Он выпускает изо рта дым, который удлиняет его бороду.

Метрах в двухстах от нас стоит огромная корабельная мачта в красных и белых полосах, мачта, увешанная решетками, лесенками, плашками, измерительным инструментом. На ее макушку водружена сияющая жемчужина, которая непрестанно сулит шторм. Над верхушками последних деревьев расположена так называемая обзорная корзина. Вся конструкция опирается на широкий цоколь. «Встает туман, и горы тают!» — кричит мне бородач и спешит вниз по решетчатым ступенькам, я за ним. Едва мы нащупываем под ногами твердую почву, Треножник приходит в движение, неуклюже ступает на ковер и погружается в него. Сквозь яростные вихри мы бежим к маяку. Бородач карточкой отпирает стальную дверь, мы садимся в цокольный лифт, который доставляет нас в однокомнатную квартиру, этакую большую кухню с плитой посередине, множеством кастрюль и несчетных рычагов. Я стою возле окон и неожиданно для себя могу смотреть во всех направлениях: утконосые облака над охладительными башнями дальних электростанций на западе. На юге голубоватые тени покрытых льдами горных вершин. Альпы плывут в открытом море. «Айсберги! — ору я. — Это очень опасно!» Бородач запускает со своего кухонного стола отдаленные моторы, я слышу грохот, ощущаю вибрацию, на востоке возникает дикая круговерть, в страшном грохоте весь холм отплывает на запад, мы медленно погружаемся. Поднимаются волны, яростно хлещут друг друга, лижут солнце, которое вмиг оборачивается желтком и растекается вместе со всеми птицами этого райского уголка, которых оно же и высидело.