С тех самых пор, как установлен четвертьчасовой ритм, под сводами вокзала выдаются лишь краткие мгновения совершенной пустоты, все время напирают прохожие и пассажиры, хотят перевести дух; при общей нехватке перспективы или кислорода они спасаются бегством к нам, где, по их предположениям, дышит мировая общественность. Каждые пятнадцать минут в бурлящей кабинке является соискатель, перехватывает горячие пары, истекающие из часов, наполняет свой шар, сбрасывает балласт и, делая приветственный знак ручкой, уплывает на волю; приветствующие его бурные аплодисменты, передаваемые через громкоговорители, разделяют потолок. Крики восторга, высочайшего путевого блаженства порхают над нашими головами, шар возносится к небу. В часовой корпус с недавних пор встроили динамики, дабы по капле лить информацию прямо на головы ожидающих, подбрасывать ориентиры потерпевшим крушение. Новый голос бросает островки слов, дикторша называет время отправления и конечные пункты назначения на редкость заунывным тоном, рельсы, которым надо бы разбежаться в разные стороны, сплавляются в слитки металла, названия станций звучат как названия убежищ, заканчиваются гудящим облаком. Следующая станция — Монотония, внушает нам дикторша, при этом шипящие звучат у нее укрощенно, гласные же на редкость звучно. Судя по всему, молодая женщина как-то изговаривается перед микрофоном, даже начинает гнусавить.

Меня толкали и тянули, постоянно окружали вокзалом, я описал немало широких кругов. А что до больших часов, то, как известно, когда никто на них не смотрит, они проявляют милосердие, вбирают в себя исчезающих и в форме белых кубиков выплевывают их, а вот где выплевывают — поди угадай. Я отодвинул в сторону желтую пепельницу, стоял на условленном месте встречи, в свободном от вихрей пространстве, подставив голову под капель живицы секунд, мгновение за мгновением. Смола затекла мне в рот, под язык — сласть с кислинкой. Но тут кто-то прикасается ко мне, теребит за плечо, ведет на прогулку, и снова я оказываюсь за столом, накрытым для завтрака. Такие кафетерии содержат наши помощники, на столах, покрытых скатертями в белую и красную клетку, стоят букеты цветов. Миссионерша, которая садится рядом со мной, запускает руки в свежую выпечку, говорит с набитым ртом, да так тихо, что мне приходится напрячь слух, а потому каждое ее слово приобретает значительность. Надо искать малые проявления жизни, перед кулисами, на краю великих событий, во внешнем завихрении своеобычной круговерти, которая зовется у нас настоящим временем, в нишах и закоулках, где гнездятся будни. На стол подают свежую голландскую сельдь. Миссионерша советует мне отведать, ибо таким путем нёбо возвращает себе ощущение вкуса. Она бормочет текст, который, надо думать, повторяет часто: «Ты — рыба-попугай. Знаешь, что такое рыба-попугай? Это толстенное такое существо с клювом и мощным лбом, оно целиком состоит из челюстной мускулатуры и пищеварительного тракта. Рыба-попугай тут главный хозяин, но живет одиночкой и врагов не имеет, ее сопровождают стаи мелких рыбешек-чистилыликов, они чистят ее, обихаживают, а ведут ее две рыбки-лоцманы. Клювом она выламывает подходящие по размеру куски коралловых рифов, из наших величайших построек, разжевывает мертвых моллюсков, известковые цветы, окаменевшие бороды водорослей, заглатывает огромные куски. В желудке у нее работают щебенчатые гусеницы, работают действенней, чем любая автоматическая почта, отсортированные куски они доставляют ракам-визитерам. Взрослая рыба-попугай снова собирает раков-визитеров и лишь затем приступает к работе. Своими клешнями раки размельчают наиболее грубые куски, используют питательные вещества, переправляют щебенку в пищеварительный тракт, где она размалывается и просеивается. Рыба-попугай исторгает бесконечную нить тончайшего белого песка. Зернышки его, подобранные медузами, переправляются к возникающим островкам, а там попадают на берег; оставшиеся же легонькие частицы достаются маленьким морским конькам и тому подобным созданиям, которые аккурат способны подхватить ножками крупицу минерала. Они всю жизнь плавают по воле волн, а с крупицей в ножках их наконец-то прибивает к берегу. Дальние белые острова, которые образуются так за долгие годы, в сущности, возникают из пищеварительного тракта рыбы-попугая. Берега нашей фантазии суть всего лишь продукт обмена веществ».

По ночам в зале просвечивают белые кубики. Благодаря световым столбам, которые мы размещаем на заднем плане, отчетливо видна непомерная концентрация: вокруг часового механизма лежат мячи размером с человека, мало-помалу разрастающиеся в ячейки и кубы и размещающие свои отводки по всему зданию. Вот и сидящие в кафетерии словно бы охвачены ими. Мне надлежит самолично ощупать молочные стаканы, только так я пойму собственное крушение, собственный провал, собственное кружение и далекое увядание. Любой побег кончается под большими часами, любая уловка ведет в куб, а любой куб содержит веру, постройку, собственный маленький мир. Мы поднимаем крышку, запускаем внутрь руку, чувствуем биение пульса и шевеления. Торопыги, запертые здесь, полагают, будто они и впрямь движутся вперед, топчутся в зеленых и желтых водах, которые от их движений вскипают пеной. А стоит их освободить, они просто-напросто убегают. Авиапассажиры, невесомо покоятся в скоростях, в малых озерах. Счастливым мы позволяем ехать дальше, они ни о чем не думают, ничего не помнят, мы их не освобождаем, они стабилизируют центр. Множество молодых людей, которые устроили сбор под часами, заползают на незримую липучку. Из открытых сумок, из полузакрытых рюкзаков гремит музыка, у каждого свой плеер, свои наушники, свои персональные рельсы. Они очень быстро стареют, их спасают из басовых глубин на мелководье. Пробужденных встречают тепло и потчуют щедро. Зачастую в пустых ячейках обнаруживают личные вещи: таблетки, телефоны, модели поездов, мелочь, эрзац для чего-то целого. Всевозможные жидкости, которые мы вычерпываем, называются алкалоиды, они крепко насыщены миром и быстро отправляются на переработку.

Меня прикрепили к бригаде модельщиков. Главное условие работы с моделями — применять лишь те материалы, которые использованы при строительстве самого вокзала, стены мы кладем из настоящих строительных кирпичей, пустые помещения заполняем предметами из окружающего нас мира, подобно первым модельщикам, которые десятилетиями сооружали модель Альпийских гор, используя камни из этих самых гор, на которые первыми поднялись и подвергли измерению. Десятилетиями скрупулезной работы они набивали холмы платьями и письмами, прекрасно сознавая, что реставраторы будущего непременно наткнутся на эти письма. Если раньше наши модели хранились в задних помещениях, за стеклом, разложенные по витринам, то теперь их выставляют в проходе под аркадами, как раз под нулевым столбом на столах и цоколях, и устраивают торжественное открытие. Наш инструмент — подзорные трубы и лупы. Да еще сковорода, на которой каждый день жарят яичницу-глазунью. Или строение из обувных коробок; водруженные одна на другую, они представляют собой лобную пазуху, вестибюль и поперечный зал. Если снять верхние коробки, под ними окажется чертеж Булочной улицы, которая и в самом деле проходит под полом вестибюля, можно распознать рыбокоптильни, давильню, наши пекарни, мясные и колбасные лавки, длинные столы для масла. На одном из цоколей размещен натюрморт: два банана, яблоко и апельсин-королек. На другом — опрокинутая вверх дном шляпа-котелок, здесь разливают по бутылкам свежие, еще не остывшие алкалоиды. Мы обслуживаем несколько бассейнов и аквариумов. То, что в моделях меняется, по нашим сведениям, оказывает прямое воздействие на всю постройку. То, чего мы касаемся в малом масштабе, немедля отражается и в большом.

Повсюду входит в моду проводить отпуск на вокзале. На одной из моделей, именуемой Лондон — Люцерн, мы прокручиваем все имеющее произойти. Для начала я перемещаю нулевую точку из вестибюля на фасад, самой тонкой из всех кисточек окрашиваю серый нулевой столб в золотой цвет; это простенькая колонка над внешними аркадами. Потоки пассажиров едва замечают ее на ходу, взгляды у них либо опушены долу, либо устремлены вдаль. Некогда вокруг этого камня разгорелся яростный спор, множество городов желало заполучить себе нулевой километр, поскольку он служил закладным камнем для большого альпийского вокзала, который соберет в себе все железнодорожные пути континента. Начиная от нулевого столба континент и был измерен. Для городских британцев, которые числятся среди первооткрывателей внутренней Европы, внутренность континента была столь же загадочна, как и самые отдаленные их колонии. Фирвальдштетское озеро они превратили в свой крупнейший порт. Берега озера украсили зданиями роскошных отелей, каждую сколько-нибудь заметную горную вершину снабдили железной дорогой. Гигантское шале, которое много десятилетий размещалось в старом люцернском казино, но оказалось там уже не ко двору, теперь пристраивают к задней стене вестибюля. Шале должно остаться под крышей, от нуле-во го столба до него всего несколько шагов. Поваров, обслуживающий персонал, осветителей, модераторов переведут из Люцерна, потому что они мастера в своем деле. Вести хозяйство в гостиницах с комнатами отзвуков очень нелегко, требуются квалифицированные звукотехники, сервис должен быть на высоте, ибо смесь из уютности и обще-слышимости может вылиться в ох какое ядовитое шиканье.