Я записался в хор. Спевки проходят на колокольне, над залом, в лобной пазухе. Добраться туда можно по винтовым лестницам. Лишь тот, кто участвует в спевках, рано или поздно узрит домовый орган. Мы сотнями собираемся перед его фасадом. Я спрятался в заднем ряду, возле вторых басов. Хор исполняет старые попутные песни, все сплошь успокоительного звучания, каждый может не мешкая подхватить. В низких регистрах всегда держат один и тот же тон, для любой песни. Среди басов возможны временные перестановки, в их рядах порядок не слишком строгий, мы же обеспечиваем связь с избранной публикой, приглашаем ее подпевать. За пением в озабоченных умах крепнет убежденность, что лобная пазухавкупе с хором и органом, как и прежде, остается инструментом руководства. Покуда наша публика верит, что силы искусства заняты делом, и подпевает хору, заботы ее не растут. В лицевой стене и впрямь размещается западное окно — отверстие на самом верху, через которое прежние смотрители наблюдали за всем происходящим на путях. Смотрители добирались до глаза— так они называли маленькую платформу с кроватью и письменным столом — по длинным лестницам, по двое устраивались там на несколько дней, по очереди выкрикивая через медные трубы указания прямо в ухо органисту, который своей игрой подгонял хор, хотя наигрывал лишь отдельные тоны — точки, черточки. Западное окно размещено так, что последние лучи летнего солнца можно с помощью зеркал направить в лобную пазуху, в соответствии с направлением солнечных лучей прочерчены и линии на полу, по которым мы строимся по сей день. Позднее в западный глаз вставили граненое стекло, оттого-то ныне свет в лобной пазухевоздвигает все новые храмы, всех цветов радуги, впрочем, за всем этим можно не без оснований заподозрить существование пучковой горелки и тех же световых эффектов, что заставляют солнце двигаться по стене за окнами терм, а нам ежедневно показывают в вестибюле, где находятся восток, юг, запад.

Бас— так мы называем самую толстую трубу органа — задает основной тон. Некогда бас звучал хрипло — слишком низкий потолок отражал звуковые волны, и слышна была в первую очередь квинта, а основной тон оставался как-то придавлен, не достигал полного звучания. Затем сквозь крышу пропустили каминную трубу, и, как гласит молва, единственный выход из вокзала ведет через это отверстие. По этой причине непрерывно требуются услуги трубочиста, ведь беглецов настигает бас, они падают в его трубу и в муках кончают там свои дни. Никто не в силах вообразить, что испытывает человек, которого сминает и расплющивает звук. Ежедневно днище труб подвергается осмотру. Для очистки два человека спускаются на канатах внутрь, прихватив с собой спальные мешки и провизию, потому что уже не раз поисковые группы сбивались в недрах органа с пути, соскальзывали вниз по стенам, калечились об острые язычки, заползали, чтобы укрыться от удавки низких басов, в трубки поменьше. Вот почему перед началом игры органист каждый раз окликает: «А кто у нас живет в басу?» — чтобы знать наверняка, что ни в органной, ни в каминной трубе нет никаких посторонних. Бас — это связующее звено между вокзалом и рельсами, давайте на минуту вообразим, что он заставляет рельсы петь, а поезда приводит в движение. Из разных стран съезжаются органисты, чтобы сыграть на наших басах, а музыка, написанная для этого инструмента, предвосхитила многое из того, что испытывают пассажиры и машинисты в скоростных поездах.

Пыхтящие морские змеи, губаны, трубящие ангелы, раздувающие паруса летящих кораблей, — домовый орган заполняет своей резьбой всю ширь, но по краям тонет в таинственном сумраке, и разглядеть его контуры мы толком не можем. Когда не играют и не репетируют, становится слышно, как скребут и намывают по всему фасаду, везде идет работа. Чтобы сохранять орган в грозном состоянии, принято перед каждой игрой подслащивать воздух. Однако влажно-сладкие ароматы подвергают трубки воздействию внутренней непогоды, покрывают их бирюзовой патиной, продувка разносит пыль и дым в самые отдаленные уголки органа, в самые мелкие трубы. Поэтому на съедение влажным ветрам оставляют несколько труб, вроде как ржавые закоулки на морских судах: на каждом корабле, как мы знаем, есть места, где ржавчине дозволено разгуляться во всю мочь, зато остальные части корабля непрерывно начищают, надраивают и заново окрашивают.

Про органиста можно сказать, что он обитает в органе, в сохранившейся колокольне, в соответствующих этажных перекрытиях, как в родной деревне. В перерывах он водит публику по внутренностям инструмента. Все трубы расположены согласно их размерам и громкости издаваемых звуков, самые толстые порой размещаются по центру, а порой, наоборот, по краям. Он демонстрирует поющую посуду, ведь орган проникает и в кухню; нажатием педали при содействии кухонного персонала, который поглаживает и увлажняет стекло, начинают звучать бутылочные горлышки, бокалы и горшки, чашки и керамические вазы. И вот уже изумленную публику потчуют домашним вином, после чего органист вкупе со своими гостями удаляется в исконное нутро органа, как он сам это называет, проходит через сумятицу лестниц, заглядывает в разные комнаты и комнатушки, демонстрирует столярные и токарные мастерские, на всем пути, как правило, приготовлены накрытые столы, вино течет рекой, ибо об истинных процессах публика не должна получить ни малейшего представления.

По ночам в лобной пазухевстречается закрытое общество — внезапный свет. Теперь органный фасад можно снять как серебряную обертку, как картины на фасадах старинных построек в Венеции, Флоренции и Риме, которые просто наклеивают в случае ремонта или реставрации. Зачастую эти фотографии, под прикрытием коих рабочие день и ночь стучат молотками, столь правдоподобны, что перестройку никто вообще не замечает, а посетители и вовсе испытывают разочарование, снова увидев истинный фасад. Орган, который является взору после снятия фасада, наполовину разъеден, могучий мотор с трубами и трубками, уходящий во тьму и расширенный мелкими приборчиками. Так, глазам открывается маленький кварц, судя по всему, расположенный как раз над большими часами. Вокруг него происходят танцы и пляски. Как мы теперь видим, паркет испещрен линиями, самые новые нанесены люминесцентными красками, а самые старые — просто зеленым и красным, не иначе как разметка, оставшаяся от прежнего спортзала. Мастер по паркету, завладев басовой педалью, наблюдает за происходящим. Мы шагаем шеренгами, шагаем поперек, придаем этой толчее определенные контуры, делаем ее четкой и ощутимой. Временами доносится шипение, исходящее от кварца. Парадные марши через наши небеса обязанностей начинаются весьма непринужденно, но ритм убыстряется, делается напряженнее. Каждое очередное па ведет к отсеву, и коснуться он может каждого, настигнуть каждого, каждый должен быть готов вылезти из кожи, выложиться, в любой момент пожертвовать самым неприкосновенным, возжелать самого невозможного, и вот уже ряды смыкаются тесней, оборачиваются вихрем и начинают размалывать. Отщепенец должен сам осознать себя таковым и проявить себя в этом качестве, он не может держать такт, не может соблюдать условий, он передвигается на узких полосах, его теснят к самому краю, и он становится обузой. Мы отторгаем его, приветствуем и одновременно величаем его. Ему дозволяется несколько минут руководить нами, проклинать нас перед тем, как он станет жертвой нашего неуемного любопытства, мы узнаем подробности его взлета, его отторжения и медленного провала, ему надлежит покинуть нас — уйти по коридору, составленному нами же. При этом его осыпают бранью.

По утрам в воскресенье на задней стороне зала возникает тепловой полюс. Примерно между шестью и девятью часами престарелые супружеские пары продают на маленьких столиках деревянные радиоаппараты. Если кто вздумает их разогнать, среди малочисленных прохожих возле этих столиков возникает недовольство. Воскресными утрами не существует часов пик, есть лишь отдельные гуляки, и свет раннего утра падает через окна на задней стороне. Кто спозаранку окажется у столиков, не может не заметить, что этому раннему утру присуща всего лишь одна-единственная предрассветная краска, гулкий оранжевый цвет, который неожиданно взрывается и выпускает на простор белое солнце. А солнце хоть и набирает яркости, но с места не сходит. Ведь это вовсе не солнце, а всего-навсего уличный фонарь с бывшей привокзальной набережной, который опаляет раннее утро всегда на одном и том же месте, проникая сквозь стекла окон и проемы ворот, наделяя отдельных пешеходов длинными тенями, которые на ничем не занятом полу разрастаются до гигантских размеров. Никто не смеет вклиниться между этими гигантскими тенями, которые словно так и норовят, размахивая лапами, одолеть друг друга. Люди собираются возле столиков, обнаруживают здесь узкий пляж, склоняются над полированными деревянными корпусами, к которым можно прикасаться только в перчатках, зачарованно глядят на светящиеся индикаторы. Мерцающий синевой или зеленью трепетный флюид в маленьких трубочках указывает мощность передатчика. Чисто цифровой— так написано на табличке. Пожилые супруги могут предложить лишь небольшое количество приемников, недаром цены растут с каждой неделей, ведь каждый хочет приобрести личный флюид. У людей, связанных с волнами, возникают последние приметы тепла, хотя аппараты работают на самой малой громкости. Если двигаешься вдоль столов, то при этом меняешь миры и сферы, ловишь ухом церковную музыку, однако ж никогда нельзя с уверенностью сказать, участвует ли в игре вокзальный орган. Другие аппараты транслируют радиопьесы, разные истории ползут через края столов, или слышится отрадная сердцу музыка, студень в формочках на хриплых средних волнах, вдали — звонкий напев рельсов, обрывки объявлений. В одном углу из нескольких аппаратов подает голос тропическая радиостанция, передающая музыку из Африки, Южной Америки или с Карибов, называется эта станция «Morning sun», «Утреннее солнце»; басы ухают, приманивают возвращающихся домой танцоров, которые маленькими группками начинают двигаться в ритме танца, даже не замечая, что со своими дергаными движениями они выглядят под сводами вокзала, как черные сражающиеся рати.