— А, наконец-то вы вспомнили! — воскликнул Галлейго в восторге, размахивая своей палкой и расхаживая с важностью по маленькому приделу. — Валяйте их, сэр Жерви, со штир и бакборта!

— Так мы и делали, так мы и делали! — продолжал старик с восторженностью и, приподнявшись с неизменным своим благородством и приятностью в обращении, полный своего врожденного огня, он был величественен. — Так и сделали! De Vervillin был у нас с правой стороны, а де Пре с левой — дым нас душил — Бонтинг, — нет, молодой Вичекомб был подле меня; он говорил, что новый француз направляется прямо к нам. Избави Боже! — думал я; у нас их и так было довольно. Вот он идет! Смотрите, вот конец его бом-утлегеря — а — вот он, радость! О, счастье — старый римлянин рассекает перед нами дым! Смотрим, это сам «Цезарь»! И вот стоит Дик и молодой Джоффрей Кливленд, — он был вашей фамилии, герцог, — вот стоит Дик Блюуатер между недгедцами и машет мне шляпой… ура! .. Он пришел, наконец, спасти меня! Он не изменил… не изменил! .. Ура! Ура!

Слова эти раздавались подобно громким звукам трубы, и «ура» старого моряка звучало в сводах аббатства так, что все его услышавшие вздрогнули, будто им послышался замогильный голос. Сэр Джервез сам, казалось, был удивлен; он посмотрел на сводчатый потолок полуиспуганный и полуобрадованный.

— Это Боулдеро или Гламорган-Хаус, милорд герцог? — спросил он шепотом.

— Ни то, ни другое, адмирал Окес, это Вестминстерское аббатство; а это могила вашего друга контр-адмирала, Ричарда Блюуатера.

— Галлейго, помогите мне встать на колени, — отвечал старик точно школьник, которого пожурили. — Надменнейший из нас должен бы в храме Господнем преклонять колени перед Его величием. Извините, господа, я хочу молиться.

Герцог Гламорганский и сэр Вичерли Вичекомб помогли адмиралу встать на колени, а потом и сам Галлейго, по обыкновению, преклонил колено свое подле господина, который положил свою голову на плечо своего верного слуги. Это трогательное зрелище привело всех остальных в то же смиренное положение, и все они, преклонив колени, пламенно молились. Потом один за другим встали; только Галлейго и его господин остались еще простертыми на полу. Наконец, Джоффрей Кливленд подошел к ним, поднял старика и посадил его с помощью Вичерли в кресла. Он сидел со спокойной улыбкой на устах и, по-видимому, устремил глаза свои на имя друга. Вглядевшись в него, все присутствующие убедились, что он был мертв. Удар прекратил жизнь этого славного моряка.

Так скончался сэр Джервез Окес, исчерпав полную меру лет и почестей, — один из храбрейших и счастливейших морских адмиралов Англии. Он прожил свой век, служа новым примером того, что все земные успехи недостаточны для полного счастья человека, который пережил, можно сказать, свои способности, и не в состоянии уже был дать отчета самому себе во всем, что он совершил и какие приобрел почести. Как бы в вознаграждение за эту слабость природы ему дано было в последние минуты бросить трепетный взгляд на одну из поразительнейших сцен его жизни, которую Господь, в милосердии Своем, пресек в ту самую минуту, когда знаменитый сэр Джервез Окес в уничиженной покорности восхвалял Его величие и славу…