Брат Майклс опустил брови.

– Ты чем-то больна?

– Нет.

Он нахмурился.

– Тебе это кто-то сказал или тебе просто так кажется?

Я подумала.

– Нет, мне никто не говорил, – ответила я. – Но я в этом почти уверена.

– А ты кому-нибудь про это говорила?

– Нет. Они же ничем не могут помочь.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, – сказала я.

Взрослые почему-то считают, что учителям можно рассказать все, что угодно. Они понятия не имеют, что от этого будет только хуже.

Брат Майклс молчал целую минуту. А потом спросил:

– А ты пробовала молиться?

– Да.

– На молитвы не всегда отвечают сразу.

– У меня времени только до завтра.

Брат Майклс втянул воздух. Потом сказал:

– Джудит, полагаю, что я могу сказать с полной ответственностью: до завтра с тобой ничего не случится.

– Откуда вы знаете?

– Тебя просто одолевает страх, – сказал он. – Я не хочу сказать, что со страхом так уж просто бороться; страх – самый коварный наш враг. Но если прямо взглянуть ему в лицо, из этого может выйти много чего хорошего.

Я ответила:

– Я не понимаю, как из этого может выйти что-то хорошее.

– А ты просто взгляни на вещи по-другому. Стоит взглянуть на вещи под другим углом, проблемы, которые раньше казались неразрешимыми, исчезают сами собой.

Это просто удивительно.

Сердце у меня заколотилось.

– Вот было бы здорово, – сказала я.

Брат Майклс улыбнулся.

– Мне пора, Джудит.

– Ага, – сказала я. Мне вдруг опять сделалось страшно. – А вы к нам еще приедете?

– Когда-нибудь наверняка приеду.

А потом он сделал очень странную вещь. Он положил ладони мне на плечи, заглянул мне в глаза, и по моим рукам поползло тепло – до самых пальцев, и еще назад, по спине.

– Главное – верить, Джудит, – сказал он.

Я подняла глаза. Меня звал папа.

– Сейчас! – сказала я, но папа постучал по наручным часам. – Ладно! – сказала я.

Повернулась обратно – у кафедры было пусто. Я побежала по проходу.

– Куда ушел брат Майклс? – спросила я.

Альф пожал плечами. Я выскочила в вестибюль.

– Дядя Стэн, – спросила я, – вы не видели брата Майклса?

– Нет, – сказал Стэн. – Я и сам его ищу. Мы с Маргарет хотели пригласить его к себе пообедать.

Я побежала на парковку. Гордон показывал другим братьям свой новый спойлер.

– Куда пошел брат Майклс? – спросила я и почувствовала, как защипало в глазах.

Стало еще холоднее, но по-прежнему – ни ветерка. Туман рассеялся, зато небо обложили тучи.

Кто-то тронул меня за локоть, я обернулась. Папа протягивал мне пальто и сумку. Он сказал:

– От окорока одни уголья останутся. – А потом сказал: – Что это у тебя там?

А я и забыла.

– Зернышки, – сказала я. Раскрыла ладонь, показала ему.

В вере я разбираюсь. Мир в моей комнате из нее и сотворен. Из веры я сшила облака. Из веры вырезала месяц и звезды. С верой склеила все вместе, и оно ожило. Потому что вера очень похожа на воображение. Она помогает увидеть нечто там, где на деле ничего нет, она как скачок: раз – и летишь.

Бумажные кружки из дырокола, если надавить на них стержнем от ручки, превращаются в блюдца для чаепитий. Затвердевший пузырьками клей превращается в ванну с мыльной пеной для натруженных ног. Шляпка от желудя становится миской, колпачки от тюбиков с зубной пастой – трубами океанских лайнеров, сучки – ногами страуса, одежный крючок – крошечными ножницами. Спички становятся поленьями, поджарки со сковородки – оладышками, зубчики чеснока – апельсинами, апельсиновая корка – катальной горкой, апельсиновые хвостики – садовыми деревьями, сетка из-под апельсинов – сеткой теннисного корта, штрих-код – «зеброй» пешеходного перехода.

Все указывает на что-то, и если вглядеться подольше и повнимательнее, можно понять, на что именно. Настоящая Краса Земель указывала, каким мир вновь станет когда-нибудь, после Армагеддона. Это называется Прообраз. Папа говорит: Прообраз – это показ в малом чего-то большого, как будто ты взлетаешь над миром и видишь все сразу. Только видеть обязательно надо Глазами Веры. Некоторые сыны Израиля перестали видеть Глазами Веры и погибли в пустыне. Утратить веру – худший из всех грехов.

Однажды ко мне пришла одна девочка и сказала: «Зачем тебе этот хлам?» Так вот она это увидела. Но вера позволяет замечать другие вещи, которые проглядывают в трещинки, силятся, чтобы их увидели. А трещины в этом мире с каждым днем становятся шире. И каждый день появляются новые.

Днем я посадила горчичные зернышки в горшок и поставила его на подоконник в кухне. Спросила папу, вырастут ли они, папа сказал – не знаю. Потом он отключил электричество в целях экономии и пошел в промежуточную комнату посидеть в Мире и Покое. Мир и Покой – это еще одна Необходимая Вещь. Я пошла наверх и села на пол. На часах было 2:33. Нил утопит меня меньше чем через девятнадцать часов.

Я представила, как мое тело найдут на полу в школьной раздевалке, что волосы у меня будут раскинуты, как у русалки, глаза выпучены, а губы посинеют, будто после смородинового мороженого. Нил тоже будет смотреть; это он поднял тревогу; никто ничего не узнает. Я увидела похороны. Элси и Мэй будут плакать. Стэн будет молиться. Альф будет повторять, что я, по крайней мере, избежала Великой Скорби. Гордон глубже обычного спрячет шею в воротник костюма. Что будет делать папа, я не смогла представить.

Я знала: брат Майклс сказал, мол, нужно верить в то, что Бог мне поможет, что с Божьей помощью можно совершать то, что нам кажется невозможным. Только я не понимала, что тут можно совершить, разве что наколдовать, чтобы школа или Нил Льюис исчезли с лица земли. Будь я Богом, я наслала бы ураган, или чуму, или цунами, которое разрушит наш городок вместе со школой. Я устроила бы Армагеддон, или послала бы астероид, чтобы он сделал дырку прямо на месте школы, или, если астероид окажется маловат, я бы просто прицелилась получше и попала прямо в Нила Льюиса. Только я знала, что ничего такого не бывает.

Меня опять, как и накануне, будто бы поглотило облако. Я подошла к окну и прижалась носом к стеклу, оно туманилось от дыхания, а я снова и снова его протирала. Снаружи рядом стояли дома. Один ряд над другим, а дальше еще один. А над домами высилась гора. Над горой – небо. Дома были бурыми. Гора – черной. Небо – белым.

Я посмотрела на небо. Оно было таким белым, будто его и вовсе не было. Будто бумага, будто перышки. Будто снег.

– А вдруг снег пойдет, – сказала я вслух.

Однажды уже выпало много снега, и школу закрыли. Я посмотрела на небо. А может, там уже скопилась куча снега, он только и ждет, чтобы полететь вниз? Вдруг пойдет снег? На улице ведь довольно холодно. Брат Майклс сказал: если есть вера – остальное приложится, причем даже больше, чем мы чаяли, а у меня, я уверена, есть вера, может, даже и немаленькая.

Я стала думать про снег, думать изо всех сил: о том, как он хрустит, как пахнет свежестью, как он скрывает все вокруг – мир делается как новый. Как воздух оживает, пока земля спит, как все вокруг вслушивается, затаив дыхание. Я увидела наш городок под снежным одеялом, спящие домики, занесенный завод, Дом Собраний и гору, накрытые белым – гора уходит в белое небо, а с неба так и падает белизна. И чем дольше я думала, тем ниже нависало небо, тем холоднее делалась рама под моими пальцами.

Я снова повернулась к комнате. Мне пришла в голову одна мысль, почему – я не могла объяснить. Я даже не понимала, откуда она пришла, но выглядела она так: будто бы гигантская рука написала слово «Снег» на чистом листе бумаги. Я даже видела, как она выводит букву «С», та почти замкнулась в круг и стала похожа на нолик. А потом рука стала писать всякое другое, а я помчалась все это выполнять, пока не сотрут написанное.

Я открыла сундучок, стоявший в углу комнаты, – раньше он был маминым. Там лежали ее лоскутки, бусины, нитки, а еще всякие вещи, которые я нашла. Я порылась там, достала белую хлопковую тряпочку. Разрезала ее, накрыла поля и холмы Красы Земель. «Хорошо! – произнес голос. – Продолжай!» Спину обдало горячим. Голову защекотало.