«Холоднее!» – прозвучал голос, и мне опять показалось, что в меня пролился свет.

Я убрала крошечных человечков в дома. Закутала их в куртки и одеяла. Дала им в руки чашки с какао. Зажгла керосиновые лампы. Брызнула изморозью на окна и покрыла дороги льдом из пищевой пленки.

«Холоднее!» – приказал голос.

Я оторвала от маяка бумажный луч прожектора и разбросала по волнам пенопластовые льдины. Наклеила сосульки на мачты кораблей, включила вентилятор, и в лицо морякам полетел колючий бумажный град. Снеговики расчихались. Белые медведи задрожали от холода. Пингвины начали приплясывать, чтобы согреться.

И тогда я сказала, как в прошлый раз:

– Снег.

И я увидела город, и сталелитейный завод, и гору заваленными снегом, высокими сугробами, сугробами такой вышины, каких еще не видели и не увидят.

Я сказала:

– А теперь нужно подождать.

Я ждала весь завтрак. Ждала за обедом. Ждала, пока мы с папой затаскивали в дом оставшиеся дрова, чтобы они просохли в поленнице, и пока мы осмысляли то, что Иисус умер во спасение человечества. Я ждала, пока мы вечером сидели у камина и папа слушал, как Найджел Огден[1] играет на органе. Я ждала всю ночь – вставала, смотрела на звезды, на пустую белую луну. Утром я подбежала к окну, но солнце сияло так ярко, что заболели глаза, а с крыши размеренно капали капли.

Меня затошнило, я села на кровать. И сказала:

– Что я сделала не так? – А потом сказала: – Наверное, нужно подождать подольше.

Утром мы пошли проповедовать. Папа сказал – время самое подходящее. Он имел в виду, что люди сидят по домам. Самое для нас непростое – сделать так, чтобы нас выслушали, потому что хотя мы и пытаемся всех спасти, все равно от нас бегают. Не открывают дверь, придумывают всякие глупости («У меня только что умерла бабушка», «У меня боевое ранение, я не могу долго стоять», «Я тороплюсь в церковь»), сердятся (кричат, спускают собак, грозят вызвать полицию), сбегают (это уж самое последнее средство, но бывает и такое; однажды один дяденька, увидев нас у дверей, пустился наутек и даже бросил мешок с продуктами). Папа называет это Тактикой Уклонения. Только у нас есть своя тактика, которая включает в себя наводящие вопросы, превращение Отказов от Общения в Поводы для Общения. А еще помогает постучать в одну и ту же дверь два раза за утро (хотя однажды, когда мы это проделали, папе на голову вылили ведро воды, так что это, получается, не слишком надежная тактика).

Мы встретились с остальными на углу Кинг-стрит. По обеим сторонам дороги лежали невысокие сугробы. Там уже были Элси и Мэй, Альф и Джози, Стэн, Маргарет и Гордон. На Джози были меховая шляпа, плащ и вязаный комбинезон до лодыжек. Она сказала:

– А я тебя искала в воскресенье. У меня для тебя что-то есть.

Я попыталась спрятаться за папу.

– Мы, наверное, разминулись, – сказала я.

– А ничего себе снег, да? – сказал дядя Стэн. – Этакого еще никогда не было.

– Скоро грядет Великая Скорбь! – сказал Альф.

Элси сказала:

– Моим суставам это не по вкусу.

И протянула мне карамельку.

– Моим отмороженным пальцам тоже, – сказала Мэй.

И протянула мне ириску.

– Что же, – сказал папа, – в любом случае, все мы проявили силу духа.

Дядя Стэн помолился, и мы пошли проповедовать. Элси работала с Маргарет, Стэн – с Гордоном, Джози – с Мэй, Альф – один, а я – с папой. Было холодно. Тротуар звенел под каблуками. Папа здоровался с прохожими. Некоторые кивали. Другие говорили «здрасьте». Большинство втягивали голову в плечи и шли дальше. Несмотря на подходящее время, почти никто нам не открывал. Иногда шевелилась занавеска. Иногда выходил кто-нибудь из малышни и объявлял: «Никого нет дома», и после этого всегда раздавался смех.

Небо было невероятно синим. Меня эта синева тревожила. «Может, все еще и случится, – говорила я себе. – Может, снег еще пойдет». Но через два часа, когда мы опять встретились на углу, небо было все таким же синим.

– Сегодня как-то не очень удачно, – сказал дядя Стэн; я была с ним совершенно согласна.

Мы с папой попрощались с остальными и пошли совершать Повторные Визиты. Во время Повторных Визитов мы всегда заходим к одним и тем же людям; они от нас не прячутся. Миссис Браунинг сидела довольная как слон, вся в бигудях, и пригласила нас выпить чаю с заварными пирожными. Тарелки были жирные, к ним при стала собачья шерсть, а чашки изнутри были коричневые. Обычно я не могу себя заставить пить ее чай, он чуть тепленький и со сгущенным молоком, но сегодня я проглотила его, не раздумывая. А потом папа попросил меня почитать Писание, и миссис Браунинг сказала: «Вот ведь какая умница! Небось ждет не дождется, когда снова откроют школу».

Папа приподнял брови:

– Я в этом не уверен.

После миссис Браунинг мы пошли к Джо и его псу Ватсону. Джо, как всегда, стоял, прислонившись к крыльцу. Он столько там простоял, что на стене образовалось пятно. Ватсон елозил задом по ступенькам.

Папа сказал:

– Уже совсем скоро, Джо.

А Джо сказал:

– Вот как увижу, так и поверю.

Папа сказал:

– Надо поверить заранее, а то не увидишь.

Джо засмеялся, в груди у него затарахтела цепь. Мы оставили ему несколько журналов, а потом папа сказал – нужно возвращаться, а то печка погаснет.

Пока мы шли по улице, я смотрела, как подо мной двигаются ноги: раз-два. В канаве лежала палочка от леденца. Обычно я из них делаю садовые изгороди, но на сей раз я просто через нее перешагнула. «Я никогда ничего больше не буду сотворять, – сказала я себе. – Было бы гораздо лучше, если бы я не сотворяла никакого снега, все равно он оказался „просто совпадением“». И вдруг возвращаться обратно к тому, как оно было раньше, показалось мне так ужасно, что и не представишь.

Мы поднимались в гору по следам от автомобильных колес, солнце просвечивало сквозь ели длинными отлогими полосами, которые застревали и переламывались в ветвях. Папа шагал широко. Подтаявший снег брызгал из-под его сапог фонтанчиками. Я слушала хруст подошв, шлепанье овчины, хлопки заплечного мешка с Библией по моей спине, и мне хотелось, чтобы все это кончилось.

Папа сказал:

– Шагай! Что ты там застряла?

– Я не застряла, – сказала я. – Просто ноги устали.

– Ну так пошевелись, быстрее будем дома.

Гора, похоже, стала выше, чем раньше. Мы дошли до поворота дороги, дальше она снова пошла вверх. Дошли еще до одного, а она пошла еще выше. И чем выше мы взбирались, тем белее становилось вокруг. Белизна забиралась в одежду. Проникала сквозь швы, сквозь петли, сквозь пряжу колготок. Я закрыла глаза, но белизна пролезала сквозь веки и рисовала под ними узоры.

Мы взобрались на самый верх. Папа зашагал дальше, а я остановилась. Слушала его удаляющиеся шаги, и в какой-то момент подумала – пусть совсем стихнут, мне все равно. Закрыла глаза руками и осталась стоять неподвижно, и слышала одну только пустоту вокруг, и целую вечность вообще ни о чем не думала. А потом налетел порыв холодного ветра, и я открыла глаза.

Небо уже не было ярким. Оно стало плотным, и оно клубилось. Что-то мелькало перед глазами. Что-то опускалось на пальто, на нос, на щеки, дотрагивалось до меня и исчезало, снова и снова. Я стояла неподвижно, и где-то внутри будто щелкнул и закрылся замок.

На глаза навернулись слезы, но не от холода. А потом я помчалась вниз по крутому склону, я бежала и кричала:

– Подожди меня!

Пролетела мимо папы, развернулась, поскальзываясь, смеясь, чуть не падая.

– Снег пошел! – заорала я.

– Да уж я заметил.

– Разве не здорово?

– Вот уж некстати.

Я снова бросилась бежать, моргая, раскидывая руки, точно птица. Папа сказал:

– Смотри не упади!

А я побежала еще быстрее – показать, что не упаду.

Чудеса не обязательно должны быть великими событиями, и происходить они могут в самых неожиданных местах. Иногда чудеса бывают такими крошечными, что люди их просто не замечают. Бывают застенчивые чудеса. Они трутся о рукав, пристраиваются на ресницы. Ждут, когда вы их заметите, а потом тают. Очень многие вещи поначалу – совсем крошечные. Поначалу лучше такими и быть, потому что тогда вас никто не видит. Вы просто такая букашка, которая ползет себе по своим делам. А потом вы вырастаете.