– Они увидят нас, – негромко сказала Стелла.

Эдгар продолжал спокойно идти. Стелла не могла ни о чем думать, лишь сознавала, что в горле поднимается волна черного ужаса, ощущала его вкус. Хмель от джина быстро улетучился, и казалось, ее каблуки выстукивают по влажному тротуару: «Ви-но-вен, ви-но-вен».

Затем Эдгар свел ее с тротуара, они прошли мимо ряда кабестанов, спустились по ступеням к реке, где о камни плескалась черная вода. Там он поцеловал ее. Стелла забросила руки ему на шею и упивалась его поцелуем, словно ее страсть, если будет достаточно сильной, могла отогнать полицейских. Теперь она слышала только дыхание Эдгара и приближающиеся шаги. Полицейские остановились наверху. Стелла ухватила Эдгара за волосы на затылке, не отрываясь от его губ.

– Ступайте отсюда, – сказал один из полицейских и через несколько секунд повторил, повысив голос: – Эй вы, ступайте!

Они повиновались, пошли по проходу между домами, прижимаясь друг к другу, как потревоженные любовники, стремящиеся сохранить свой пыл. Шаг их все ускорялся, и на улицу они выбежали.

Пробежав через двор, они с криками стали подниматься по лестнице. Стелла сказала, что никогда не забудет этого вечера. Эдгар тоже ощущал произошедшую перемену, переход в новую безопасность, несмотря на недавний испуг. Чувство страха, ощущение затылком горячего дыхания преследователей исчезло, сменилось относительной уверенностью, сознанием, что с каждым днем, с каждым часом им все легче отрываться от преследователей, их след будет простывать, гончие утомятся. Стелла впервые почувствовала, что их слепой прыжок в неизвестность будет вознагражден, даст им безопасное место, где они смогут любить друг друга без страха. Они занимались любовью в этом настроении, свободно, бесстрашно, всю ночь под грохот поездов по виадуку. Она громко смеялась, вскрикивала, оглашала склад звуками жизни, не заботясь о том, слышит Ник или нет.

Так, во всяком случае, она мне рассказывала.

Стелла часто ходила в собор, сидела в полумраке на каменной скамье неподалеку от входа или ходила мимо гробниц и приделов; шаги ее гулко раздавались по каменному полу. На ней всегда были темные очки и туго завязанная косынка. О тех днях, о том, через что ей пришлось пройти, Стелла говорила невнятно, но зрительно я представляю ее печальной женщиной в соборе. Проблема заключалась в том, что чем дальше уходила в прошлое больница, тем труднее было мне воссоздать ее переживания, придать им понятные форму и смысл.

Эдгар начал работать в глине, дело ладилось плохо. Поначалу Стелла убеждала его набраться терпения. Он давно уже ничего не ваял, разве можно вернуть былое мастерство сразу? Но Эдгар не желал ничего слушать. Его не интересовали ни объяснения, ни ссылки на мастерство. Он злился, падал духом, едва начав лепку, тут же приходил в тихую ярость при виде дела рук своих и уничтожал все. Работал он стоя, глина была нашлепана на проволочный каркас в форме головы, установленный на старой деревянной подставке. Ник нашел ему все, что требовалось, – глину и инструменты; Стелла заплатила за них. Она все больше беспокоилась о деньгах. Новых поступлений не было, только Ник помогал продуктами, выпивкой, мелкими суммами, а что она смыслила в добывании денег?

Но подобные мысли Стелла гнала. Они были бесполезными, а она начинала делить все на полезное и нет. Разговаривать о деньгах с Эдгаром было бесполезно. Она пренебрегала собственными нуждами, потому что тратиться на себя не хотела. У нее не было многих средств для ухода за телом и кожей, не хватало запасов нижнего белья. Ей требовалось зимнее пальто, но о такой покупке не могло быть и речи. Вся ее одежда пропахла затхлостью и табачным дымом. Погода стала ненастной, и если она открывала ставни, в окна захлестывал дождь.

Эдгар с головой погрузился в работу, и Стелла уходила в себя, особенно если рядом не было Ника, а его теперь не бывало часто. Но однажды после полудня, когда Эдгар спал, Ник сказал ей, что душевное состояние Эдгара ему знакомо – все художники становятся такими, когда работа не ладится.

– Ты не становишься, – сказала она.

– Я – нет. – Ник сидел на старой кушетке в конце зала, положив локти на колени и сплетя пальцы. С губы его свисала сигарета. – Но я не истинный талант. Не такой, как он.

Стелла походила по залу, разглядывая его холсты. Живопись Ника была помпезной. Она подошла к окну. Внизу грузовик въезжал задом в ворота овощного рынка.

– А каким он бывает, когда работа идет успешно? – спросила она.

– Таким же.

Стелла нашла это забавным, рассмеялась и повернулась к Нику. Тот поднял на нее удивленный взгляд.

– Разве это смешно?

– У тебя так прозвучало.

Он задумался, а Стелла закурила, стоя у окна и глядя на него.

– Ник, у тебя есть женщина?

Он покачал головой.

– Я думала, ты уходишь к любовнице.

Ник продолжал качать головой, глядя в пол, потом бросил на нее быстрый взгляд. Стелла не поняла, что он означал, но продолжать шутку не стала. «Какой странный, заторможенный человек», – подумала она.

Однако Ник исчезал все чаще и чаще. Эдгар часами бывал молчаливым, расстроенным, и Стелла иногда становилась сама не своя от беспокойства, лишь с трудом поддерживала пламя любви, вытеснявшей все прочие чувства. Говорить об этом Эдгару она не хотела, не видела в том пользы. Таким образом, пока он работал, спал или пил, она вела с собой жуткие безмолвные битвы, и хотя они утомляли ее, она по ночам часами не смыкала глаз, слушая, как поезда грохочут по виадуку да часы отбивают время на здании парламента. Ее начала беспокоить мысль, что эти условия убивают любовь после ее первых радостей: нищета, страх, неуверенность, привыкание друг к другу. Как она могла не понимать этого? Какой дурой была, что повела себя так импульсивно, так наивно! Она думала о прежней жизни, и больница представлялась ей каким-то сказочным королевством, где всегда светит солнце, царит порядок, все знают свое место и никто не страдает от нужды; замком на скале, в стенах которого изобилие и безопасность. Стелла сознавала, что это иллюзия, однако в этой иллюзии было немало правды, и ей приносила какое-то утешение мысль о надежном прибежище, пусть существующем лишь в ее сознании. Потом она сочла нелепым, что они оба покинули это замечательное место (такой теперь представлялась ей больница) и ищут безопасности, изобилия и тепла на улице заброшенных складов.

Наконец Эдгар стал добиваться каких-то успехов. Теперь он требовал, чтобы Стелла позировала ему по четыре-пять часов ежедневно. Она видела, как из глины начинают появляться ее голова и шея, странно сплюснутые и вытянутые, но все же узнаваемые. Однако Эдгар оставался напряженным, озабоченным, и через два дня Ник исчез. Стелла чувствовала себя как никогда одинокой и невольно снова и снова обращалась мыслями к больнице – не к Максу, а к Чарли. Считала, сколько дней не видела его. Она понимала, что он тоскует по ней и вместе с тем приучается ее ненавидеть. Осознавала всю глубину страданий его отца, отдавала себе отчет в том, что повинна в этих страданиях и что чем дольше будет находиться вдали от сына, тем глубже укоренится его ненависть.

В конце концов эти переживания отразились на ее поведении с Эдгаром, и последствия оказались весьма неприятными. Когда психика художника достигает равновесия, оно бывает до того неустойчивым, что любая тревога, любое столкновение с грубой действительностью мгновенно его нарушают. Чтобы заниматься искусством, необходимо отвернуться от жизни. Чувствительность Эдгара в этом отношении была очень сильной, я считал его безупречным типом творческой индивидуальности. У него занятия искусством и сохранение здравомыслия находились в четкой, тонкой связи друг с другом. Патологическое отклонение в одном вызывало дисфункцию и расстройство в другом.

Однажды утром Стелла проснулась и обнаружила, что, кроме нее, на этаже никого нет. Эдгар раньше не выходил на улицу в светлое время суток. Поначалу она оставалась спокойной. Заварила чай, потом постирала белье над раковиной и развесила на веревке, зашла в мастерскую и открыла ставни. День был ясным, ветреным, высоко в небе неслись облака. Она походила, разглядывая рисунки, приколотые кнопками к стенам. Глина на подставке была закрыта влажными тряпками.