— А мне говорили, будто Эррол был птица невысокого полета, — заявил он. — Ведь специального образования у него не было, правда?

И с облегчением заметил, что она возмутилась.

— Ну и что? — вскричала она. — Зато он был добрым, он был честным.

— И он тебя не ударил ни разу, да? — подсказал Джонни.

— Ни разу, — страстно подтвердила Софи. — Он был прирожденный джентльмен.

— Добрый, милый Эррол, — произнес Джонни. Софи медленно кивнула, меряя комнату взглядом.

— Я просто не знаю, — вздохнула она. — Знаешь, секунду назад все выглядело совсем по-другому.

— Да, мигом меняется, — согласился Джонни. — Мигом — больше и не надо.

И снова Дженин исчезла из виду у него на глазах. Только теперь он заметил, что Софи волочила за собой по полу ночную рубашку. Рубашка имела подозрительный вид.

— Софи, — спросил Джонни, — ты что, намочила постель?

— Кто-то намочил, — раздраженно ответила Софи. — Должно быть, эти люди из соседнего дома. Подделали ключ и теперь являются сюда когда захотят.

Она смело взглянула на него. Ее ступни и кисти казались огромными по сравнению с худыми руками и голенями.

— Ну ничего, — проговорил Джонни отреченно. Он и впрямь обрадовался, увидев, что она вернулась в настоящее и отдает себе отчет в том, что стара и не годится для романтических мечтаний.

— Садись-ка вот здесь, у обогревателя, а я все сделаю.

— Я приготовлю чай, — предложила она. — Я помню, какой ты любишь.

— Не беспокойся, — ответил Джонни. — Я только что пил. Разыскивая простыни поцелее, Джонни спрашивал себя, не настроил ли он Софи на любовные мысли тем, что, сидя рядом с ней, мечтал о Бонни. Вспомнив о слезах Софи, он вдруг почувствовал, как в глазах и носу у него защекотало, и сам — неизвестно почему — чуть не разразился слезами. Не просто из сочувствия к Софи, хотя он и испытывал к ней неясную ему самому жалость. Скорее от шока, который испытываешь, когда вдруг находишь раненого зверька и думаешь, как бы избавить его от страданий. Переворачивая матрас, он думал об Элве, чьей тенью он стал благодаря полосатому блейзеру, и о том, любил ли тот Софи. Возможно, Элва вовсе ее не любил; возможно, он жив и теперь, спит себе где-нибудь, старый, в морщинах, и не подозревает, что его кузина Софи проснулась среди ночи с его именем на устах и с верой в то, что способна на страстную любовь.

"Ты такой чувствительный!" — вскричала бы с презрением Дженин. Впрочем, она тоже мечтала о любви, хотя и полагала, что это подобает лишь юным. Неужели она ревновала его, как утверждает Бонни? "Тебе меня ни за что не догнать!" — воскликнула она, бросая ему вызов, и исчезла прямо на глазах.

Джонни помог Софи лечь и решительно подоткнул одеяло, размышляя, как же, черт побери, ее спасать.

— Спокойной ночи, — пробормотала она. — Ты такой добрый.

— Давай я тебе свет придушу, — предложил он и замер с рукой на выключателе в ужасе от своей оговорки. — Я хотел сказать: притушу. В темноте легче засыпается.

Однако оговорка тут же представилась ему не такой уж и случайной: в ней было больше смысла, чем в предложении просто выключить свет. Стоя возле кровати Софи, он на миг задумался: может, лучше вообще не родиться на свет, чем кончать жизнь без памяти и с мокрыми простынями? Но Софи, как это подчас бывало, вдруг бесстыдно улыбнулась — в глубине ее голубых глаз мелькнула жадность.

— А ты не мог бы принести мне этих... сладенькие... как их там? — попросила она. — Мне бы одну-две штучки.

— Печенья? — Джонни сделал строгое лицо. — Ты хочешь печенье перед самым сном? Но они же сладкие!

— Ну, тогда одно — простое! — прошептала Софи. — Без крема.

Джонни рассмеялся. Радость Софи в предвкушении печенья сняла тяжесть с его сердца, заменив жестокий момент истины более мягким, который был не менее правдив.

— Я принесу тебе всю пачку, — сказал он Софи. — Можешь есть их в темноте. Почему бы и нет?

Она кивнула и хитро улыбнулась. Но когда Джонни вернулся, она уже спала, лежа на спине с открытым ртом. Она еле слышно, неглубоко дышала, обнажив кривоватые зубы. На столике возле кровати лежала еще одна пара искусственных челюстей. Глаза ее были закрыты, впрочем, не до конца. Между верхними и нижними веками виднелась узкая светлая полоска. Она спала, но не тем крепким и сладким сном, каким спят в детстве.

Джонни вернулся в гостиную и сел на кушетку; мысли его бегали: он думал то о Софи, сладко спавшей в своей постели, то о девушке в соседнем доме. Казалось, он и Софи, каждый по-своему, зачарованы призраками. Пифия создавалась совместными усилиями. Бонни лишь наметила контур, который он заполнил собственными деталями; много лет назад Софи, возможно, поступила так же с полосатым блейзером Элвы. Мысли плавным потоком проносились у него в голове — он уже с трудом отличал их от сновидений, ощущая, как сам меняется под их незаметным воздействием. Спустя немного, устав от попыток разобраться, он лег и наконец уснул.

Проснувшись на следующее утро, Джонни услышал, как по крыше стучит дождь. Сырой туман окутал город, улица Маррибел выныривала из пустоты и вновь исчезала. Из окна, выходящего на балкон, виднелись очертания почты и пивной; смягченные неровными струями воды, они, казалось, медленно таяли.

Поняв, что дождь зарядил надолго, Джонни вернулся к Софи, чтобы попробовать заставить ее переодеться. Платье, таинственно исчезнувшее позавчера, сегодня снова выплыло на поверхность, и Софи натянула его поверх ночной рубашки. Как она ни сопротивлялась, Джонни твердо стоял на своем.

— Не пойду я в магазин с кем-то, у кого из-под платья торчит драная ночнушка, — заявил он.

— Я же тебе не говорю, что надеть, — отвечала Софи, но в конце концов все же сдалась и согласилась переодеться.

К тому времени, когда она сняла платье, стащила ночную рубашку, надела жуткую нижнюю юбку и вновь натянула платье, она уже весело щебетала о чем-то и собиралась приготовить Джонни завтрак.

— Попробуй-ка сначала вот это! — предложил ей Джонни, очистив апельсин и разрезав его на дольки.

Потом он стал думать о Бонни просто так, чтобы посмотреть, что же прежде всего возникнет у него в памяти. Вот она — маленькая, веснушчатая, оживленная, далекая. Он попробовал вспомнить пифию, но обнаружил, что пифии уже не существует. В памяти осталось лишь воспоминание о собственной выдумке — и ничего больше.

Оставив Софи расправляться с апельсином, Джонни отправился в ванную, принял душ и тщательно побрился. Ничего, что кожа будет раздражена, — все лучше, чем отросшая щетина, которая делала его похожим на реконструкцию первобытного человека. Выстиранная вчера рубашка была еще влажной, хотя и не такой мятой — отвиселась за ночь. Он все же надел ее и постарался разгладить руками, утешая себя тем, что в основном она будет закрыта блейзером. Лицо, смотревшее на него сегодня из зеркала, весьма отличалось от того, которое он видел в том же зеркале всего два дня назад. Шишки и синяки почти полностью исчезли, но дело было не только в них. Джонни показалось, что он выглядит как-то старше. Интересно, что скажут о его лице люди, подумал он и несколько раз улыбнулся на пробу, как делал когда-то в детстве: отвел глаза, а потом вдруг снова глянул в зеркало, надеясь поймать свое лицо врасплох. Нахмурясь, он занялся волосами — расчесал спутавшиеся пряди, пригладил упрямые завитки, стремясь придать себе сдержанный и приличный вид.

И тут неожиданно поймал новое выражение на своем лице. Он помнил, как оно улыбалось, смеялось, сердилось, помнил его и в ярости, и в отчаянии, когда, запершись в комнате, оплакивал Дженин, которую любил всем сердцем, несмотря на все ее придирки. Но никогда прежде он не видел на своем лице такой отрешенной печали. Чего-чего, но этого он не ожидал.

— Послушай, Софи, — позвал он. — Я выгляжу каким-то умудренным жизнью старичком, а ведь мне всего девятнадцать. Как это может быть?