Глаза притерпелись к темноте, и в одном дворе она увидела торчащие из-под снега торцы бревен. Постояла, потом осторожно вошла, огляделась, нет ли собаки. Вокруг было тихо, темные окна закрыты ставнями, она нагнулась, ощупала торцы… Бревна лежали друг на друге, укрытые снегом, и только их края выглядывали круглыми распилами — три сверху, а остальные ушли в снег.

Нина смахнула рукавицей снег, попыталась приподнять самое верхнее бревно, но оно не стронулось, примерзло. Она бралась за него и сверху и сбоку, но оно словно вросло в другие бревна. Господи, неужели мне его не сдвинуть! Присев, она плечом поддела край бревна, натужно выпрямилась, и оно крякнуло, затрещало, скатилось на снег. Оно было неошкуренное, и она закинула за край его веревку, зацепила за неровности коры, завязала узел, волоком потащила по снегу.

Позже она удивлялась тому, что у нее хватило сил и что Совсем не боялась тогда и не стыдилась, что украла, а сейчас билась- одна мысль: надо дотянуть бревно до дому и распилить его, а потом затопить…

Бревно легко скользило с горки до самого моста, Нина столкнула его, оно покатилось по обледенелым ступеням. Она подтащила его к дому, в разгороженный двор, бросила там, пошла будить Ипполитовну. Спросонок старушка не поняла, что говорит Нина и куда зовет, но оделась, вышла, увидев бревно, ахнула:

— Унесла, поди?

Они достали в сарае пилу, подняли край бревна на ступеньку крыльца, взялись пилить. Никогда раньше Нине пилить не приходилось, и сперва дело никак не шло, пилу все время заклинивало, Нина натерла мозоли, но все же, провозившись час, распилили с горем пополам на короткие чурбачки. Ипполитовна ловко расколола два чурбачка. Нина внесла их, затопила уже остывшую плиту.

Потом они пили кипяток, Нина чувствовала, как все в ней дрожит — то ли от холода, то ли от запоздалого страха. Ипполитовна дула в кружку, а сама нет-нет, да и взглянет на Нину.

— А ведь грех, — наконец сказала она.

— А ребенка морозить не грех? — спросила Нина и вдруг заплакала, громко, навзрыд. И от стыда, что пришлось украсть, и от голода, и от разморившего ее тепла…

— Ну-ну, будет, твой грех прощенный.

— Не последнее же я взяла, там еще много…

Она легла рядом с сыном, ее все еще трясло, она слышала его хриплое дыхание и вспоминала, как Лев Михайлович говорил когда-то о пределе, ниже которого падать человеку нельзя… Еще как можно, вот я и упала…

Под утро уснула, ей приснилось лето, речка с быстрой чистой водой — то ли в Татищево, то ли в дедушкином Тарханово, — а сама она маленькая, сидит на мостках, полощет в речке ноги, а рядом женщины бьют вальками белье: «Ух!.. Ух!..»

Где-то на окраине города ухали зенитки.

В хлебный ларек завезли халву, говорили, что будут выдавать по детским карточкам, и Нина заняла очередь — номер ей записали химическим карандашом на ладони, — побежала за сыном.

Стоять пришлось долго, длинная черная очередь, завиваясь змейкой, тянулась к ларьку, часто подходили и брали без очереди — инвалиды на костылях, вовсе древние старухи, а вон и молодой полез — мордатый, с белыми навыкате глазами, и сразу очередь зашлась в крике:

— Куда лезешь? Куда!

— Его бы на фронт, а он в тылу ошивается!

— Нажрал морду и лезет!

Но потом оказалось, что он и не собирался лезть без очереди, у прилавка встал наблюдать за порядком и без очереди пропускал не всякого.

— Идите, папаша, который с нашивочкой, вполне заслужили! А ты, каланча, куда прешь? Чего пузо выставила, предъяви справку, может, у тебя там подушка!

Как видно, парень был навеселе, но порядка в самом деле стало больше, продвигаться стали быстрее, очередь молчала сконфуженно и благодарно.

— Граждане, а также гражданочки и гражданята, не задерживайте друг друга, готовьте карточки заранее! — весело орал мордатый и каждую гражданочку, получившую халву, приобняв, отжимал от прилавка. — Отходи, маманя, не задерживай народ…

Продавщица косила на него злым глазом, ворчала:

— Шел бы ты отсюда, не орал бы тут!

Мордатый смеялся и показывал зажатую в кулаке карточку:

— Полное право имею отовариться…

Нина стояла, держа Витюшку «дыбки», привалив его головку к своему плечу, и чувствовала, как хлюпает вода в ботиках. Ботики совсем развалились, особенно правый, Нина уже и сшивала их и скручивала проволокой, ожидая, когда можно будет выбросить.

Весна пришла быстрая, дружная, осел и стал таять снег, воздух сделался мягким и влажным, ручьи заливали обочины и все бежали в одну сторону — к Волге. Ипполитовна говорила, что если б и ночью так, то снег сошел бы за неделю, но ночами еще крепко подмораживало, застывали мутные гребни на талой воде, образуя кочки, рыхлый снег покрывался жесткой коркой льда. Раньше Нина очень любила весну, а теперь для нее не существовало ни времени года, ни красот природы, она не замечала ни вспухших почек на деревьях, ни горьковато-пресного запаха влажной коры, ей важно было другое: тепло или холодно на улице, сухо или сыро…

Наконец подошла и ее очередь, она зубамй стянула варежку, подала сшитые ниткой карточки, продавщица вырезала на них хлебные талоны, а на детской — еще и талон на сахар, взвесила хлеб и халву. Перехватив другой рукой сына, Нина кинула в кошелку покупки, туда же сунула и карточки, мордатый и ее приобнял, отодвинул от прилавка:

— Мамани, пропустите с ребенком…

— Отойди, окаянный! — опять рыкнула продавщица, а Нина подумала: зачем она на него кричит, он же для всех старается…

Дома она стащила мокрые ботики и чулки, развесила возле духовки, надела полосатые носки, которые оставила ей Евгения Ивановна. Вытащила хлеб, халву, понюхала и даже лизнула замасленную бумагу, потом не удержалась, отщипнула, крошку, положила в рот… Пахучая сладость защекотала нёбо, больно заныло в скулах, она поскорее спрятала халву в шкаф. На эту халву она надеялась выменять для Витюшки сахар.

И тут вспомнила про карточки — в кошелке их не было. Но она же хорошо помнит, что вслед за хлебом и халвой кинула их- туда. Опять пошарила в глубоком камышовом нутре и даже перевернула кошелку. высыпались крошки, она тут же подобрала их и съела. Карточек не было.

Она еще не успела испугаться, поискала в варежках, зачем-то вывернула их, вытряхнула сумочку, хотя знала, что там их быть не может. Она хорошо помнила, что кинула карточки в кошелку.

Перетряхнула плед и одеяло, в которые был завернут сын, даже в пеленках искала… Тупой испуг ударил в ноги, она села, пытаясь сообразить, где же их искать. Ведь где-то они есть, только надо хорошо по~ искать. Их не может не быть, без них нельзя, без них лучше у" ж сразу умереть…

Эти мысли были пока несерьезными, она словно заговаривала судьбу, чтобы судьба, попугав ее, сразу и улыбнулась: на тебе твои карточки! Нина так ясно видела их сейчас — зеленая «взрослая» и розовая «детская», прошитые в середине крестом черных ниток, — что они непременно должны были найтись, и она снова в который раз трясла кошелку, сумочку, варежки.

Их нигде не было.

Зачем-то она стащила со стола скатерть, сложила ее, стала ходить из угла в угол. Протерла слезящееся окно, там был залитый солнцем день, черные птицы кружили в небе, она постучала пальцем по стеклу…

Господи, что я делаю, зачем?

Вдруг оделась, сунула ноги в мокрые ботики и в одних носках, без чулок побежала к ларьку. Конечно, я сунула их мимо кошелки, они упали, кто-нибудь поднял их, отдал продавщице. Они не могут не найтись.

У ларька никого не было, козырек был опущен, продавщица навешивала на дверь замок.

— Я уронила здесь карточки, — задыхаясь, сказала Нина, — вам не передавали?

Продавщица — ее все звали Маней — осмотрела ее с ног до головы и отвернулась к замку.

— Как же, передадут, жди, — устало сказала она.

Нина стояла, все еще на что-то надёясь.

— Значит, не передавали?

— Не передавали, — уже грубо ответила Маня.

Опустив голову и осторожно ступая, Нина всматривалась в темный истоптанный снег. Маня издали смотрела на нее.