— Клава, давай ее на стол!

Сейчас, освобожденная от боли, она думала с удивлением: значит, все женщины так страдают? И моя мать страдала, и Людмила Карловна, и все- все. И мир знает об этих нечеловеческих муках и не стоит перед женщинами на коленях, не просит прощения за то, что заставляет страдать? В этом заключалась какая-то изначальная несправедливость, но сейчас она думала обо всем этом легко и счастливо, без обиды и горечи; потрясенное пережитой болью сознание сейчас заставляло вбирать в себя радость — беспричинную, вызванную лишь отсутствием боли. Сейчас она знала, что мир хорош, хотелось посмотреть в окно, чтобы увидеть этот прекрасный мир и людей, но ей велели лежать на спине, она видела только белый потолок с лепным кругом в середине и свисавший из него шнур с матовым плафоном. И этот круг и шар были красивы, совершенны цветом и формой, а еще она видела верх застекленной двери и знала, что там, за этой дверью, идет прекрасная и таинственная жизнь.

— Кто тут мамочка Нечаева?

Нина скосила глаза и увидела румяную толстушку в халате и марлевой косынке. Отчего-то испугалась, подумала, что вот сейчас ее заберут отсюда и опять станут с ней что-то делать. Она подняла слабую руку, и женщина подошла, села к ней на кровать.

— Это вас сняли с поезда?.. Значит, карточек у вас нет. — Она похлопала Нину по руке. — Ну ладно, эту сняли с поезда, а вы-то, мамочка, куда свои подевали, а?.. Одна потеряла, у другой пропали, третья не захватила и принести некому… Вы не меня, мамочки, вы государство обманываете!

Она опять потрепала Нину по руке, потом встала и вышла, и в палате сразу загомонили женщины.

— Как же, разбежалась я ей карточку сдавать! На пайковом хлебе, что ли, она рожу себе такую наела?

Другой голос, молодой и звонкий, добавил:

— Главное, все у нее обманщики, а я правда потеряла, из магазина шла, как схватило меня на улице, я и не помню, куда положила…

Нина никого не видела, ее кровать стояла у двери, и что происходило там, у окна, не знала и палату всю целиком не видела, только по голосам определила, что, кроме нее, в палате еще двое. Судя по голосам, одна уже в летах, молодая называла ее Ксенией Ивановной, у нее выходило слитно: Ксениванна. Молодую звали Леля, в голосе ее была какая-то певучая протяженность, от этого постоянно казалось, что она вот-вот заплачет.

Они разговаривали о жизни, о мужьях, Леля жаловалась на свекровь, все ей не так, поедом ест, раньше-то муж заступался, а теперь некому… У Ксениванны, поняла Нина, уже трое детей, четвертого она не хотела, муж уговорил.

— Я как чуяла беду, к бабке пошла, а он узнал, догнал меня, назад поволок. «Рожай» да «рожай»! Что, мол, не прокормим, что ли? Плохо ли, мат, четверо — мы помрем, а у них вон какая родня останется! Ну уговорил, а теперь что? На войне с первого дня, а если, не дай бог, убьют, что я с этой оравой буду делать?

Зачем она про это, думала Нина. Зачем про то, что убьют? Нельзя, не надо.

Распахнулась дверь, медсестра в марлевой маске внесла два белых свертка — на каждой руке по одному, — толчком ноги закрыла дверь:

— Ну, выбирайте, который чей. — Поверх маски лукаво улыбались ее глаза.

И Нина вскинулась было, она вспомнила о своем ребенке, о сыне, — как я забыла о нем! Как не подумала ни разу! Ведь он есть, есть…

Багровые от натуги младенческие личики выглядели одинаково, новорожденные кричали, как заведенные, тонкими, какими-то механическими голосами, жадно ловили ротиками края пеленок… Нина опять приподнялась на локтях, пытаясь угадать, который же её сын, но подлетела Леля, схватила своего, а второго медсестра понесла Ксениванне. Нина опять прилегла, от волнения у нее пересохло горло. Но она знала, что сейчас принесут и его, на ощупь оправила простыни, пригладила ладонями волосы — как будто боялась не понравиться будущему сыну. Почему «будущему»? — тут же улыбнулась она, ведь он уже есть! И как она могла все утро не вспомнить о нем, словно мучилась и страдала впустую, от какой-то болезни! Вчера — или это было сегодня? — она не разглядела его, ей сказали, что сын, что-то делали с ним, он орал басовито, хотелось крикнуть, чтоб не мучили его, но не хватило сил, и, кажется, она прямо там и уснула, а очнулась уже в палате и обо всем забыла. Ребенок еще не играл никакой роли в ее жизни, она думала о нем отвлеченно, как о ребенке вообще, не ощущая своей к нему кровной причастности, и это пугало: что же это такое, выходит, я не люблю его? Она слышала и читала, что мать начинает любить свое дитя еще до его появления на свет, а она даже Забыла о нем…

Она поглядела на свои руки с грубо обрезанными ногтями в пятнах йода и стала ждать. Слушала, как там, захлебываясь, сосут младенцы, Леля воркует что-то, а Ксениванна ворчит: — Ну-ну, я те укушу, я те укушу, баловница…

Нина потрогала свои маленькие пустые груди, подумала: как же я его буду кормить, чем?

Медсестры все не было, и Нина прислушивалась к тому, что происходит там, за дверью. Почему не несут? Что с ним? Почему ничего ей не говорят? Она все ждала, напряженно поглядывая на дверь, и вдруг дверь расплылась в слепящее пятно, по вискам скатились тихие слезы. С ним что-то случилось, и от нее скрывают. Это я виновата, все мои переезды, переживания, болезнь, он не выдержал…

Она пальцами смахивала слезы и растравляла себя мыслями о том, что, может быть, и Виктора никогда больше не увидит, ведь его тоже могут убить, у нее не будет ни мужа, ни ребенка — никакого следа от прожитого, как будто и не жила эти девятнадцать лет!

Она неосторожно всхлипнула, тут же скрипнула невидимая кровать, это Леля положила уснувшего ребенка, подошла к ней.

— Что случилось-то, болит чего?

Нина объяснила: не несут ребенка, с ним что-то случилось, и ей не говорят… Она уже плакала в голос.

Леля рассмеялась.

— Да живой-здоровый, никуда не денется! Тут правило, детей приносят через двенадцать часов, значит, вечером принесут! У тебя кто, мальчик?

— Мальчик.

Ксениванна — ее кровать стояла у самого окна — крикнула оттуда:

— Это хорошо, а то где женихов брать? Сплошь девки родятся, и у нас вот с Лелькой девки…

Почему-то после этих слов Нина поверила, что с ним ничего не случилось, она благодарно посмотрела на Лелю и закрыла глаза. Подумала: как добры к ней все, и доброта эта дается даром, без всяких ее заслуг, по непостижимой милости судьбы. Видно, так уж ей на роду написано — жить среди хороших людей.

Принесли кусок хлеба — двести граммов — и сказали, что это на весь день, но она, конечно же, съела его сразу, оставив маленькую горелую корку. Постелила на грудь полотенце — ей все еще не разрешали поворачиваться — и стала ждать завтрак.

— Тебя покормить? — спросила нянечка и поставила на полотенце тарелку с жидкой пшенной кашей.

Нина старалась есть медленно и нежадно, брала на ложку маленькие порции, долго мусолила во рту и чувствовала, что не только не наелась, а еще сильнее хочет есть. Жидкий полусладкий чай выпила сразу, пить лежа было неудобно, под конец она облилась, а когда унесли посуду, закрыла глаза, с тоской подумала: как же дотерпеть до обеда?

В сумке с продуктами, которыми ее снабдили тогда Ванины, еще оставались ветчина и хлеб, но она не знала, где та сумка и где вообще ее вещи, может, где-нибудь в больничной кладовой, разыскать их она сможет, только когда разрешат ходить.

Леля с Ксениванной завтракали на подоконнике, Нина их не видела, но к ней долетали запахи колбасы и соленых огурцов.

Нина сунула в рот горелую хлебную корку, стала сосать ее, пробовала уснуть, чтобы быстрее шло время, но не смогла, так и лежала с закрытыми глазами, с набухшей коркой за щекой, от этой корки рот заполнялся кисловатой слюной.

Она стала думать о Саратове, как приедет туда и через несколько дней обязательно сходит на Малую Сергиевскую улицу, где жили они в тридцатые годы. Отец служил начальником артиллерии корпуса, они жили в особняке с широким коридором и большими полупустыми комнатами со светлой казенной мебелью. Тогда еще была жива мама, а Никитка был совсем маленький. Мама переворачивала большую крашеную табуретку кверху ножками, ставила туда, между перекладинами, Нккитку и оставляла на попечение Нины, а сама с Линой уходила на базар. Нина возила табуретку по полу, катала Никитку, он подпрыгивал на толстых коротких ножках и кричал: «Ту-у-у!» Мама и Лина возвращались, нагруженные сумками, приносили продукты на всю неделю, а детям — гостинцы: сладкие рожки и леденцовых петушков на палочке.