— Вы, я вижу, хоть и молоды, а мастера своего пыточного дела, — сказал капитан фон Прум.

— Мы любим называть себя несколько иначе: мы— команда борцов за правду, — сказал тот, что помоложе. — Мы ездим по всей стране и добываем правду.

Они снова улыбнулись друг другу. В их поведении не было ни малейшего оттенка торжественности.

— Ну, давай мне перчатки, Ганс, — сказал тот, что по моложе. Они уже надели черные резиновые фартуки по верх своих мундиров, и Ганс протянул младшему, которого звали Отто, черные резиновые перчатки, — Иной раз можно здорово перепачкаться, знаете ли, — сказал Отто. — Вам еще никогда не доводилось видеть, как мы работа ем? — спросил он фон Прума.

Капитан отрицательно покачал головой.

— Будете смотреть, привыкнете понемножку, — сказал Отто.

— Будете смотреть — войдете во вкус, — сказал Ганс.

— Я хочу доставить вам удовольствие, Капитан Бомболини, — сказал фон Прум. — Я хочу разрешить вам наблюдать все это. Все,что тут будет происходить.

Отто поглядел на них.

— Ого-го, — сказал он. — Это будет не очень приятное зрелище. Иногда, знаете ли, смотреть на это не так-то легко.

— Иногда тот, кто смотрит, тот-то и признается, — сказал Ганс.

— У вас что-то невеселый вид, Капитан Бомболини, — сказал Отто. Оба эсэсовца говорили на хорошем, чистом итальянском языке. — Мы устроим для вас первоклассный спектакль, будьте уверены.

Бомболини подошел к окну и поглядел на площадь. Там по-прежнему было пусто. На мгновение у него отлегло от сердца. Но ведь Пьетросанто уже должен подать знак с той стороны площади или спускаясь вниз из Верхнего города. Бомболини старался глядеть на площадь, но помимо воли столик с инструментами, словно магнитом, притягивал к себе его взгляд: холодный блеск металла, все острое, режущее, твердое — молотки, крючки, серебряные клещи; это, догадался он, чтобы вырывать зубы и ногти на руках и на ногах; толстые резиновые шланги, паяльная лампа… Капитан фон Прум смотрел туда же и кончиком языка облизывал губы. Вероятно, он был бы немало удивлен, если бы осознал, что делает.

— Вы действительно пускаете в ход все эти предметы? — спросил он.

Бомболини его вопрос показался глупым, но Бомболини был не прав.

— Нет, не часто, — сказал Ганс. — Приходилось, конечно, пользоваться, но обычно достаточно бывает вот этого, видите? — И он указал на магнето, к которому они уже подсоединили электрический провод, идущий от ручки металлического молотка.

— Ты готов? Все проверил? — спросил Ганс.

Отто кивнул. Ганс крутанул ручку магнето, раздался треск, из головки молотка посыпались искры, и молоток начал слегка подпрыгивать на деревянном столе.

— Вот и они ведут себя точно так же, — сказал Ганс фон Пруму. — Люди. Тоже подпрыгивают.

— Да, и визжат, к сожалению, — сказал Отто. — К этому не сразу привыкаешь.

— Некоторые берут даже верхнее «до», — сказал Ганс. — Только это не очень-то мелодичное пение.

Тут они снова улыбнулись друг другу.

— И при этом они все время смотрят сюда, — сказал Отто, указывая на столик с инструментами. — Боль, конечно, невыносимая, но они смотрят сюда, вот на эти щипцы, к примеру, и думают, что самое страшное мы бережем напоследок.

— И начинают говорить.

— Дождаться не могут, когда им позволят говорить. Требуют, чтобы им дали говорить. Вопят во все горло, что хотят признаться, молят об этом.

— И мы иногда позволяем им тут же.

Фон Прум поймал себя на том, что облизывает губы, и, сделав над собой усилие, перестал.

— И как долго? — спросил он. — Как долго это продолжается?

Эсэсовцы переглянулись.

— Иногда минуту. Иногда пять минут. В среднем три-четыре минуты, верно, Ганс?

— Да, три-четыре минуты. А им кажется, что они пробыли на этом столе часы. Мы потом иногда спрашиваем их — ну, тех, с кем занимались.

— Время — странная штука, — сказал Отто. — Боль растягивает время.

— Да, время — штука странная. Мы как-то видоизменяем его. Иной раз закончишь работу, подымешь голову, и даже удивительно, что все еще светло и ночь еще не наступила. Ну, я готов. А ты? — Ганс поглядел на Отто, затем на капитана фон Прума.

— Последний вопрос, — сказал капитан. — Откуда вы знаете, что они говорят правду?

— Потому что они всегда говорят правду, — сказал Ганс. — Когда мы по-настоящему пускаем из них сок, понимаете? Когда мы их припекаем как следует. Но мы их проверяем. Количественным путем.

— Когда мы поджигаем им волосы, они признаются, понимаете?

— Да, они признаются. Они всегда признаются, но мы не полагаемся на слова одного человека. Даже когда мы знаем, что наш пациент сказал правду, мы берем еще второго, третьего. Иногда доходим до пяти. Чтобы все было в ажуре.

— Хотя и одного было бы достаточно.

— О да, одного вполне достаточно, — сказал Отто. — Но когда их несколько, имприятнее. — Он, должно быть, имел в виду офицеров, по приказу которых ведется допрос.

— Мы возьмем пятерых, — сказал капитан фон Прум. И повернулся к Бомболини: — Ты слышал?

— Если одного достаточно…

— Пятерых, — сказал фон Прум. — Я хочу пятерых. — Он говорил холодно, твердо.

— Вы хотите его? — спросил Ганс, указывая на мэра.

— Нет, пускай останется наблюдателем, это вполне меня устраивает.

Ганс попробовал кожаные ремни. Он с силой потянул за них, раздался сухой треск, ремни были крепкие и держались крепко. Затем он проверил паяльную лампу — горячий синий язык пламени лизнул воздух. Откуда-то появился утюг, которого Бомболини не заметил, и Отто подержал его над пламенем лампы.

— Нет, мы им не пользуемся, — сказал Ганс фон Пруму. — Это оставляет улики. Но все очень боятся раскаленного железа.

— Одна эта мысль приводит их в содрогание. Мысль о том, что их будут жечь раскаленным железом.

— Особенно они боятся, что им будут прижигать подошвы ног.

— А ведь это вот, — Отто похлопал рукой по магнето, — куда хуже. И все же они больше боятся раскаленного железа.

— Go временем, когда у них накопится опыт, — сказал Ганс, — они станут уважительнее относиться к «Колючке». — По-видимому, у них так называлось магнето. — И станут молить нас о раскаленном железе.

— Но мы будем угощать их «Колючкой». — Они опять улыбнулись друг другу.

— Где же они, капитан? — спросил Отто. — У нас для них все готово.

Бомболини заметил, что весь дрожит мелкой дрожью и к горлу у него подступает тошнота; не то чтобы настоящая тошнота, а так вроде какой-то дурноты во всем теле — и в душе, и в сердце, и в мозгу. На площади по-прежнему не было никого, кроме немцев.

— Хорошо, — сказал фон Прум. — Мы предоставим судьбе еще минуты две, после чего придется просто пойти и взять кого-нибудь.

Они ждали молча; тишина нарушалась только металлическим позвякиваньем инструментов, которые Отто в нервном возбуждении перекладывал с места на место.

— Я всегда немного возбуждаюсь перед началом работы, — сказал он. — Никогда не знаешь заранее, что тебя ждет.

— И как они будут реагировать.

— Только не присылайте нам героев! — крикнул Отто, повернувшись к Бомболини. — С ними, знаете ли, тоска, с этими героями.

— Они появляются, сжав губы, с этаким вот видом, — сказал Отто. Он вскочил, встал в героическую позу и придал лицу высокомерное выражение. — Они делают такие вот глаза и стараются плюнуть в тебя взглядом.

— И тогда мы подсоединяем к ним клеммы, подпускаем немножко холодного огонька, и у них сразу развязывается язык, — сказал Ганс.

— И они начинают облизывать тебя глазами.

— Это очень грустное зрелище и, в общем-то, нудное.

— И очень противное, правду сказать.

— Я пошлю вам таких трусов, — неожиданно сказал Бомболини, удивив даже самого себя, — таких парней, которые наговорят вам столько небылиц и так будут пресмыкаться перед вами и улещать вас, что вы не разберете, где правда и где ложь.