— Значит, когда все это кончится, если я — само собой — останусь в живых, ты не думаешь, что мы с тобой… м-м… могли бы начать все заново?

— Нет.

Ему опять стало обидно. В такой-то вечер, подумал он.

— Да перестань ты обижаться. Неужто никто из вас не может услышать ни слова правды, чтоб не обидеться? Неужто надо все время себя обманывать?

Он выпил еще стакан вина и потом спросил ее, зачем же тогда она вышла за него замуж.

— Ошиблась, — сказала она. — Глупая была. Итальянки все узнают на собственной шкуре, а потом уже поздно что-то менять.

— А с ней как будем? — И он ткнул пальцем в ту сторону, где находилась комната Анджелы. От вина он по обыкновению почувствовал себя лучше и подумал: чтобы легче пережить грядущие дни, надо все время быть слегка выпивши.

— Она выйдет замуж за американца.

— За Роберто? Абруцци?

— А разве здесь есть какой другой?

Бомболини от души рассмеялся — ну чего еще можно ждать от его жены! Так она отвечала ему всю жизнь, и он всегда смеялся, заранее зная, что она скажет. Когда они были моложе, он не обращал на это внимания, а когда стали старше, — не слушал ее.

— Он еще и сам этого не понял, но его к ней потянуло, — сказала Роза Бомболини. — И я стараюсь, чтоб они побольше были вместе. Я подталкиваю ее к нему — она этого не понимает, а он не против.

Бомболини вспылил.

— Но ты ведь даже не знаешь, что это за человек! — сказал он.

— А чем он не для нее? И потом он увезет ее в Америку, — сказала Роза. — Ну какая разница, что он за человек, если он увезет ее в Америку?

— А Фабио? Ты когда-нибудь думала о том, что Фабио делла Романья сохнет по твоей дочери, а он славный малый, и я обещал ему все, чего он захочет, за то, что он спас мне жизнь?

Произнеся эту тираду, Бомболини залпом осушил стакан вина.

— Фабио — итальянец. И потому он не годится для моей дочери. Давай, давай, пей вино. Напивайся.

Он налил себе еще.

— Нет среди итальянцев настоящих мужчин. Бомболини рассмеялся.

— Мне уже легче: значит, я не один такой, — сказал он.

— Итальянец непременно хочет чувствовать себя королем, а для этого он должен превратить женщину в мула.

— Я, между прочим, так с тобой не поступал.

— А ты и не смог бы.

— Нет, я просто не хотел. Ни к чему мне, чтоб ты превращалась в мула.

Она расхохоталась.

— Ты пытался, — сказала она. — Только я не далась.

Роберто разнес по городу слух об отъезде фон Прума, и люди собрались на площади в ожидании Бомболини. Все члены Большого Совета стояли возле фонтана — стояли молча, но чувствовалось, что им хотелось быть вместе.

— Мужчина должен выбирать себе и жену и мула у себя на родине, так говорила мне мать.

— Надо было тебе сказать мне об этом раньше, — заявила Роза.

Бомболини поставил было стакан. Он выпил достаточно. Там, на площади, люди ждали его, хотя ему нечего было им сказать.

— Твоя взяла, — сказал он. — Впрочем, ты ведь никогда не проигрывала. В любви тот выигрывает, кому удается бежать. Прощай.

Она кивнула в ответ. На пороге лавки Бомболини обернулся.

— Скажи мне вот что, — попросил он. — Эти последние месяцы… Я тебя все-таки удивил, а?

Она улыбнулась, потому что он угадал.

— Да, удивил, — сказала она.

Он все еще держал в руке стакан и сейчас, прежде чем шагнуть за порог, протянул его ей; она подошла к нему.

— Знаешь, — сказал он, — это самое лучшее, что ты когда-либо мне говорила.

Он присоединился к мужчинам, стоявшим на площади, и они медленно пошли по ней; все молчали — лишь смотрели на старые здания, среди которых выросли, и многие думали о том, что в последний раз обходят свой город. Было очень тихо. Канонада, доносившаяся с юга и ставшая уже привычной, как шум моря в прибрежном селении, прекратилась; лишь какой-то пес выл в Старом городе. Кто-то предложил зайти в храм святой Марии и помолиться, но остальные сказали — нет, народ испугается, увидев своих правителей, молящихся в церкви. Они дошли до Корсо Кавур и решили спуститься вниз. Шли в темноте, цепочкой, друг за другом.

— В жизни никогда так не боялся, — сказал кто-то. — Трясет всего, и даже тошнит от страха.

— Успокойся: нас всех тошнит от страха, — сказал Бомболини. — Но только у тебя одного достало храбрости заявить об этом.

— Но ты-то это уже пережил, — возразил ему тот. — Ты знаешь, как это бывает. И знаешь, что, если с тобой снова случится такое, ты снова выдержишь.

— А ты чего боишься: что тебе будет больно или что ты можешь все выболтать?

— Что могу выболтать.

— Значит, ты ничего им не скажешь, — заявил Бомболини.

С юга донесся громовой раскат, но на небе светила луна, и мы поняли, что это опять заговорили пушки. Гул был могучий — такого мы еще не слыхали. Но немцы так горланили в винном погребе, что перекрывали даже этот гул. Они уже не просили у нас вина — они брали его без всяких разговоров.

— Хорошо, что это не гром. А то дождь попортил бы виноград, — сказал кто-то.

У Толстых ворот мы остановились, посмотрели на виноградники при лунном свете и пошли назад по Корсо Кавур. Когда мы проходили мимо погреба, Хайнзик открыл дверь и вышел на улицу. Он был пьян.

— Вы, видно, думаете, что это вас выручит, — сказал он. И махнул рукой в сторону юга.

Все промолчали.

— Может, и выручит, — сказал он. — Может быть. А может, будет уже и поздно.

Он улыбнулся, и все увидели, что это фальшивая улыбка, потому что глаза у него были холодные и далекие, как свет луны, отражавшийся в них.

— Подождите, завтра увидите, кто с ним сюда приедет, — сказал Хайнзик. — Подождите, завтра вы все увидите.

Мы отвернулись: нам было противно на него смотреть и в то же время страшно от его слов.

— Подождите — вы их еще и почувствуете! —крикнул нам в спину Хайнзик. И расхохотался. — Тогда вы пойме те, что к чему.

Он шел за нами следом вверх по Корсо Кавур, сжимая в руке бутылку вина.

— К вам явятся профессионалы, — продолжал Хайнзик. — А не какие-то бедолаги вроде нас. Нам они не дадут даже притронуться к своим инструментам.

Он остановился, а мы продолжали идти, торопясь от него отделаться, но при этом не слишком ускоряя шаг, чтобы он не подумал, будто мы от него бежим.

— «Ножи и ножницы, вилки и свечки — не игрушки для малых детей!» — пропел нам вслед ефрейтор.

К этому времени мы уже ушли далеко, но не настолько, чтобы не слышать его.

— Вы все им расскажете. Да, да, расскажете. — И он снова расхохотался. — Будете просить их, чтоб они дали вам рассказать.

Когда мы вышли на Народную площадь, падре Полента бегом направился к нам.

— Смотрите, смотрите! — выкрикивал священник. — Тысячи вспышек, миллионы вспышек. Там, на юге, происходит что-то серьезное. Гигантское сражение.

Но для нас это не имело значения. Нам это уже не могло помочь.

— Пора спать, — сказал Бомболини. — Если завтра они начнут нас поджаривать, мы должны быть готовы к этому.

— Падре! — обратился к священнику один из присутствующих. — Помолись о нас. Прочитай этакую хорошую молитву на ночь.

Многие встали на колени прямо тут же, на площади, и Полента благословил их. К этому времени война говорила уже так громко, что грохот ее заглушал журчание воды в фонтане. Шло большое наступление, великое наступление. А мы не знали даже, кто наступает.

— Вы видели лицо Хайнзика? — спросил Бомболини. — Видели, какая на нем ненависть? Почему в нем столько ненависти? Откуда она берется?

На это ему, понятно, никто не мог дать ответ. Все пожали друг другу руки — каждый каждому и всем по очереди — и разошлись по домам.

На следующее утро на рассвете мы увидели, что они поднимаются в гору по дороге, ведущей от Монтефальконе, и наши мужчины вздохнули чуть ли не с облегчением. Если человек приготовился к какому-то испытанию, ему легче, когда оно приходит в назначенный срок.