Когда на следующий день Деспина пришла в театр, все уже знали о вчерашнем происшествии. Деспину видели с молодой беременной женщиной, и охранник догадался, о ком шла речь.
— Почему ты мне ничего не сказала? — спросила Деспина вечером, вернувшись с работы. — Ты можешь положиться на меня, ты ведь это знаешь, правда?
— Прости меня, — сказала Павлина. — Я не хотела ставить тебя в неловкое положение.
— Понимаю, — кивнула Деспина. — Но знаешь, ты могла бы мне все рассказать. Я тебя никогда не предам. — Она задумалась и добавила: — Главное, ничего не говори об этом случае Стелле.
8
Понедельник, двадцать восьмое апреля 1958 года
Боль зародилась в матке, поднялась до поясницы и в долю секунды охватила весь живот. Затем она ослабла, затаилась где-то в глубине, что, по сравнению со схватками, показалось Павлине просто подарком. Но передышка оказалась недолгой, буквально несколько секунд спустя боль снова как огнем обожгла Павлину.
Павлине почудилось, будто кто-то присоединил к ее половым губам зажимы двух оголенных электрических проводов. Она подумала, что их легко будет отодрать сразу же после того, как она проснется. Как только соберется для этого с силами…
Нет, провода причиняли ей слишком сильную боль. Их нужно отсоединить от тела прямо сейчас. Она попробовала приподняться. Ничего не выходит! Она страшно отяжелела! Руки, плечи, ноги, каждая частичка ее тела словно налились свинцом. Павлина снова попыталась привстать, и опять безрезультатно, движение лишь усилило электрические разряды. Теперь они прекращались лишь на одну-две секунды, а боль поднялась гораздо выше пояса. Павлина пыталась поднять левую руку, потом правую — без всякого успеха. В горле у нее пересохло, язык не повиновался, во рту появился страшно неприятный привкус уксуса.
Павлина почувствовала, как ее касается чья-то рука. Она приоткрыла глаза. Медсестра, полненькая женщина лет пятидесяти, с очень кудрявыми седыми волосами, держала ее за запястье, глядя на свои наручные часы. Ее губы некоторое время шевелились в беззвучном счете, потом сестра прошептала:
— Восемьдесят два.
Заметив, что Павлина с отчаянием смотрит на нее, она торопливо, скороговоркой произнесла:
— Все прошло удачно…
Поднялась и с удивительной для человека ее телосложения живостью стремительно вышла из комнаты. Павлина закрыла глаза и заснула.
Она проснулась, словно от толчка, вся в холодном поту, с бешено бьющимся сердцем. Склонившаяся над ней медсестра снова измеряла пульс.
— Мой ребенок, — прошептала Павлина. — Мой ребенок…
Медсестра со страдальческим видом посмотрела на нее. Павлина заговорила чуть громче:
— Где он?
Медсестра не шелохнулась.
— Где мой ребенок?
Медсестра с потерянным лицом продолжала держать Павлину за руку, уже забыв, зачем она это делает.
— Он умер? — Павлина произнесла эти слова едва слышным голосом.
Медсестра по-прежнему ничего не отвечала.
— Он умер! — Крик Павлины сменился рыданиями, и это вывело медсестру из оцепенения.
— Он не умер, — сказала медсестра с подавленным видом. — Твой ребенок совершенно здоров… Не расстраивайся…
— Почему же он не со мной? Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.
Павлина откинула простыни, сумела сесть и попыталась слезть с кровати. Медсестра помешала ей это сделать:
— Ты сама знаешь, где твой ребенок. Давай успокойся.
— Вы ведь мне его принесете, правда? Вы мне его принесете?
— Тебе сделали анестезию, — сказала медсестра, гладя Павлину по голове. — Вce было хорошо, пока не показалась головка плода. Тут пошли осложнения. Ты недостаточно тужилась, пришлось сделать тебе анестезию, резать и доставать ребенка…
Павлина вспомнила слова акушерки, которые слышала во время родов:
— Шейка открывается, Павлина. На полдрахмы. Молодец, давай продолжай тужиться.
Павлина знала, что номиналами монет акушеры обозначают степень открытия шейки матки. Самая большая монета, taliro, соответствует диаметру отверстия, при котором становится видна головка ребенка. Потом она услышала слово taliro, по уже не так отчетливо. Больше Павлина ничего не помнила.
— Давай ложись обратно. Тебе надо отдохнуть.
Медсестра помогла ей лечь и грустно на нее посмотрела.
— Где мой ребенок?
— Ты сама знаешь, — ответила медсестра.
Она говорила ласково. Павлина глядела на нее сквозь полуопущенные веки. Медсестра добавила:
— Все прошло хорошо. Отдыхай…
— А ребенок?
Медсестра беспомощно всплеснула руками.
Павлина поняла. Не будет ни бегства, ни ребенка. У нее забрали ее малыша. Она посмотрела медсестре в глаза и хотела что-то сказать. Не сумев это сделать, Павлина схватила ее за руку и сжала. Медсестра разрыдалась.
— Кого я родила? — прошептала Павлина. — Пожалуйста, скажите мне.
— Успокойся, дитя мое, успокойся.
Медсестра была вся в слезах.
— Ты знаешь, что я не должна ничего тебе говорить…
— Я вас умоляю…
Павлина продолжала держать медсестру за руку. Та высвободилась, обняла Павлину и прижала ее к груди. Потом наклонилась к ее уху и прошептала:
— Девочку.
Суббота, двадцать шестое июля 1958 года
Возвращение к работе давалось Павлине с трудом. У нее пропал интерес к шитью. Она никак не могла сосредоточиться и делала ошибку за ошибкой.
— Ты не просчитала высоту матраса, — сказала Стелла раздраженно. — Всю оборку надо переделывать, и в длину, и в ширину.
Стелла заново отмерила оборку и нервно добавила:
— Ткани не хватит.
Она принялась рыться в куче наваленных на рабочем столе рулонов, лент, фестонов и обрезков:
— Не то… Не то… Не то…
Через несколько секунд она нашла жемчужно-серую полоску материи шириной примерно в полтора сантиметра и приложила ее к оборке:
— Эта еще может сгодиться… Добавим десять недостающих сантиметров, и этот кусочек спрячет шов. Скажем госпоже Катине, что сделали ей роскошный наматрасник, использовав обрезок, который никуда не годился. Она ни за что не догадается.
Павлина в полной прострации сидела на стуле с безразличным выражением лица: госпожа Катина может думать все, что ей заблагорассудится.
— Не расстраивайся, все будет хорошо, — сказала Стелла, успокоившись после того, как ей удалось уладить проблему с оборкой. — Через несколько недель, — добавила она, — или через пару месяцев все войдет в привычную колею. Жизнь перестанет казаться тебе такой мрачной, и ты сможешь более здраво оценить ситуацию.
Стелла говорила, наматывая на руку полоску ткани. Она попыталась поймать взгляд Павлины, не сумела этого сделать и продолжала:
— Посмотри на меня, я одинока, у меня нет ни мужа, ни детей. А разве я несчастлива? Я очень счастлива. — Она сделала упор на слове «очень». — У меня есть работа, друзья, дом… И сестра, конечно, тоже…
Силы у Павлины были на исходе. Вчера она тоже забыла прибавить шесть с половиной сантиметров на кайму и на обрезки, рассчитывая выкройку оборки. Она заметила это в последний момент, когда уже поднесла лезвия ножниц к ткани, и только чудом успела исправить ошибку. Еще одно неверное движение ножниц, и госпожа Катина ее уволит. Или Стелла ей нажалуется. Это вполне в ее стиле: изобразить беззаветную преданность в отношении госпожи Катины. Никто не знает, что она может наплести хозяйке: «Госпожа Катина, уж как только не пыталась я с этой девочкой сладить! Но все бесполезно, говорю я вам…»
Если они уволят ее, то будут правы. Ей ничего не хочется делать. В понедельник дочери будет три месяца. Как выглядит малышка в три месяца? Что она сейчас делает? В эту минуту… Спит? Здорова ли она? Жива ли? Если ее дочь умрет, скажет ли ей кто-нибудь об этом? А может быть, она уже умерла? Умерла. Ее дочь умерла! Павлина была уверена в этом. Кто положил ее в гроб? Кто оплакал? Где ты, моя Андриана?
