– С дерева? – переспросила я, чуть не закричала.

– Шестьдесят футов, головой об землю, – сказала Карен. Она снова заплакала. Мне хотелось подойти и встряхнуть ее.

– Какого черта он забыл на шестидесятифутовом дереве?

– Ветки обрезал, – сказала Карен. – Дерево в саду. Оно загораживало свет, там рядом клумба.

– Вот старый пердун, – сказала я. Я была в бешенстве. Это дезертирство. С чего он взял, что у него есть право забраться на шестидесятифутовое дерево и подвергнуть риску все наши жизни? Неужели для него клумба важнее нас?

– Что же нам делать? – спросила Карен.

«Что же мне делать?» – вот какой вопрос. Вместо него всегда можно подставить «Что же мне надеть?». Для некоторых это одно и то же. Я роюсь в комоде, ищу самое черное, что есть. Это будет той самой невербальной составляющей, про которую говорил Джозеф. Он заметит. У меня жуткое ощущение, что я приду на панихиду и увижу, что его положили в гроб в отвратительном желтом кардигане и в этих жалких бордовых тапках.

Зря я надела черное. Нынче на похоронах этого не требуют. Все три жены одеты в пастельные тона: первая в голубом, вторая в розоватом, а третья, нынешняя, – в бежевом. Я много знаю про этих трех жен, поскольку бывали дни, когда я не была склонна разговаривать.

Карен тоже пришла, на ней платье с индейским орнаментом, она стоит и тихо шмыгает носом. Я ей завидую. Я хочу горевать, но как-то не могу поверить, что Джозеф мертв. Словно это его розыгрыш, прикол, чтобы мы что-то поняли. Ложь и притворство. Ладно, Джозеф, хочу сказать я, мы знаем ответ, а теперь вылезай. Но из-под закрытого гроба не курится никакой дым, никаких признаков жизни. Закрытый гроб – идея третьей жены. По слухам, она считает, что в этом больше достоинства, и может, оно и верно. Гроб из темного дерева, элегантный, ничего вычурного. Никто не приготовил блюдо и не выставил на гроб, и никто этого блюда не съел. Никаких тебе стариков, что пришли поесть кашки с тыквой и закусить ее грехами Джозефа. Я представления не имею, что за груз мог лежать на его совести. И все равно я не согласна: что же тогда стало с его грехами? Они парят над нами в воздухе, над нашими склоненными головами, а какой-то неизвестный мне родственник Джозефа говорит нам, какой Джозеф был прекрасный человек.

После похорон мы возвращаемся в дом Джозефа – дом третьей его жены, – чтобы справить так называемые поминки. Нынче просто подают кофе и угощение.

Клумбы в саду опрятные: в это время года гладиолусы уже вялые, как тряпочки. На лужайке все еще валяется ветка – та, что обломилась.

– Мне все время казалось, что его там нет, – говорит Карен, когда мы идем по дорожке к дому.

– Где там? – говорю я.

– Там, – говорит Карен. – В гробу.

– Я тебя умоляю, – отвечаю я, – только не начинай. – Я терпеть не могу этих завихрений, хотя я ничем не лучше, просто не говорю такие вещи вслух. – Умер так умер. Вот что он сказал бы. Здесь и сейчас – помнишь?

Карен, совершившая однажды попытку самоубийства, кивает и снова плачет. Джозеф – специалист по потенциальным самоубийцам. До сих пор не провалил ни одного случая.

Однажды я спросила Карен:

– Как он умудряется? – Я не была одержима самоубийством и не знала, как это происходит.

– Он объясняет, что самоубийство – это скучно, – говорит она.

– Всего-то? – говорю я.

– Он делает так, чтобы ты представила – каково быть мертвой, – отвечает она.

По гостиной и столовой, где накрыт стол, тихо передвигаются гости. Стол с угощениями, на столе большой серебряный чайник и хризантемы в вазе – все устроила третья жена. Я прямо представляю, как она говорит: «Не слишком похоронно». На белой скатерти чашки, тарелочки, печенье, кофе, пирожные. Не знаю почему, но после похорон очень хочется есть. Если еще жуешь – значит, жив.

Возле меня Карен жует шоколадное пирожное. Напротив – первая жена.

– Надеюсь, вы не чокнутая, – вдруг резко произносит она, обращаясь ко мне. Я никогда не встречала ее прежде: Карен мне ее показала на похоронах. Первая жена вытирает пальчики о бумажную салфетку. На лацкане бледно-голубого пиджака приколота золотая брошка: птичье гнездо, полное яиц. Вспоминается школа: фетровые юбки с аппликациями кошечек и телефонов – игрушечный мир.

Я раздумываю, что ответить. Имеет ли она в виду клиентка, или же ее интересует, не свихнулась ли я по правде?

– Нет, – говорю я.

– Я так и думала, – говорит первая жена. – Вы не похожи на чокнутую. Вокруг него всегда чокнутые, полный дом чокнутых. Я все время боялась, что произойдет инцидент. Когда я жила с Джозефом, у нас были сплошные инциденты: звонки в два часа ночи, они без конца кончали с собой и бегали к нему плакаться, черт знает что. А некоторые в рот ему глядели. Скажи он им застрелить папу римского или еще что, они бы так и сделали, не задумываясь.

– К нему очень хорошо относились, – осторожно замечаю я.

– Ой, и не говорите! – восклицает первая жена. – Некоторые его просто боготворили. И он не очень-то возражал.

Бумажная салфетка не помогает, и она облизывает пальцы.

– Уж очень жирные у нее пирожные. – Она коротко кивает в сторону второй жены: вторая утонченнее, проходит мимо нас как бы просто так, в столовую. – И я наконец ему заявила: ты поступай, как хочешь, а я хочу еще пожить. – Жирное, не жирное, но она берет второе пирожное. – Это ей пришла в голову мысль, что этим нужно выступить с речью на панихиде. Я ей говорю: вы что, с дуба рухнули? Это, конечно, не мои похороны, но я бы на вашем месте имела в виду: на панихиде будет полно чокнутых. Хорошо, что она меня послушалась.

– Да, – говорю я. У нее на щеке шоколад: не знаю, сказать или нет.

– Я сделала что могла, – говорит она. – Я не так много могла, но все же. Я по-своему была к нему привязана. Десять лет из жизни не выкинешь. Я принесла печенье, – добавляет она с гордостью. – Самая малость, но все же.

Я смотрю на печенье. Белое, фигурное печенье – в форме звездочек и полумесяцев, посередине цветные цукаты и серебристые драже. Такие печешь кому-нибудь на радость, на радость ребенку.

Хватит, пора идти. Я ищу глазами третью жену – хозяйку дома – хочу попрощаться. Наконец я ее нахожу: она стоит в дверях и плачет, а на похоронах не плакала. Рядом с ней стоит первая жена и держит ее за руку.

– Я так все и оставила, – говорит первая жена, как бы ни к кому не обращаясь. Через ее плечо я хорошо вижу комнату – очевидно, кабинет Джозефа. Понадобится много мужества, чтобы не трогать, не вычищать это старое барахло. Что уж говорить о бегониях, вянущих на подоконнике. Но ей и мужества не потребуется, потому что в этой комнате обитает Джозеф, Джозеф незавершенный, целая комната незавязанных концов. Такого не уложишь в чемодан и не вынесешь прочь.

– Кого ты больше всего ненавидишь? – спрашивает Джозеф. И это – посреди длинной лекции про то, как правильней устраивать в саду птичьи купальни. Он, конечно, знает, что сада у меня нет.

– Представления не имею, – отвечаю я.

– Тогда выясни, – говорит Джозеф. – Лично я холю и лелею ненависть к мальчишке, что жил по соседству, когда мне было восемь.

– Почему? – спрашиваю я, радуясь, что сорвалась с крючка.

– Он выдрал мой подсолнух, – говорит Джозеф. – Я, знаешь ли, вырос в трущобах. У нас перед домом был двор, не земля, а шлак. И все же я умудрился вырастить этот маленький, хилый подсолнух, одному богу известно, как мне это удалось. Каждый день я вставал рано утром, только чтобы на подсолнух глянуть. А этот маленький паршивец его выдрал. Просто по злобе. Позднее я многое людям прощал, но если б завтра я столкнулся с этим раздолбаем, я бы его ножом пырнул.

Я шокирована – на то и расчет.

– Но он был просто ребенок, – говорю я.

– Так и я тоже, – говорит он. – Детские обиды труднее всего прощать. Дети не знают снисхождения – снисхождению надо учиться.