Джеймс, самый красивый брат, уже работал интерном, и за воскресным ужином вся семья отпускала шуточки по поводу симпатичных медсестер. Адриан учился на третьем курсе и собирал урожай блестящих отметок. Оба брата легко вписывались в уготованное для них призвание. А кем будет он? Что осталось ему, когда все роли разобраны? Младший сын-неумеха, как в сказке, ни принцессы, ни удачи, пойманной за хвост. Зато он великодушный добряк, дружит со старушками и лесными гномами. Он презирал себя и свое великодушие, потому что оно граничило с трусостью.

Осенью Роб должен поступить на подготовительное отделение, и он послушается и поступит. Но рано или поздно ему придется уйти, и что тогда? Он представлял, как едет на крыше товарного вагона, словно бродяга из тридцатых – без гроша в кармане. Он бежит от презрения семьи – в забытье, и это было так странно, почти непредставимо. Он знал, что обречен, и поделиться ему было не с кем. Год назад отец отвел его в сторону, чтобы поболтать – наверняка отец имел такой же разговор и с другими сыновьями. Отец сказал: медицина – это не просто работа. Это призвание, предназначение. Одно из самых благородных занятий для человека – всю жизнь без остатка посвятить спасению людей. Отец говорил, и глаза его горели праведным огнем: достоин ли ты этого, Роб? (Собственный катер, думал Роб, летний дом на берегу залива, две машины, дом на Форест-Хилл.) «Твой дедушка был врачом, – сказал отец, сказал – как гвоздь вбил. Дед Роба действительно был врачом, но сельским врачом: разъезжал на санях сквозь метель, спешил принять роды. – Но он не умел собирать деньги в кучку, – говорил отец и качал головой, уважительно и снисходительно. – Во время Депрессии нас спасали фермерские куры – они расплачивались курами. И у меня была единственная пара обуви». Роб подумал, что в трехстворчатом шкафу у отца выставлена целая шеренга сверкающих пар обуви – вот они, его регалии.

Когда они узнают, что Роб провалился, ему устроят сцену, и он этого не выдержит – он просто исчезнет. Он представлял, что окончательная катастрофа произойдет в классной аудитории. Они будут препарировать труп, и тут он заорет. И вылетит из аудитории в коридор, пропахший формальдегидом, он забудет про пальто и галоши – мать вечно сует ему галоши, – а на улице будет идти снег. На следующий день он проснется в серо-зеленом гостиничном номере – и словно всего этого не было.

В лагерь «Светлый Рай» его устроили родители. Они считали, ему не помешает практика, именно с детьми-инвалидами, чтобы научиться справляться с этим. Отец был знаком с директором лагеря и сначала договорился, а потом сообщил Робу. Родители радовались за него – какая великолепная возможность, – ну как он мог отказаться? «Учись наблюдать, – сказал ему отец, когда они приехали на вокзал. – Хотел бы я в твоем возрасте иметь такой шанс».

Первую неделю Робу снились кошмары. Ему снились трупы, расчлененка: оторванные руки, ноги и торсы летали в воздухе. Или снилось, что он не может шевельнуться, не может дышать, и он просыпался весь в поту. Ему больно было смотреть на этих детей, особенно самых маленьких, и он не понимал, как остальные инструкторы могут ходить и улыбаться. Правда, и он поступал так же. Хотя, думал он, наверняка с меньшим успехом, потому что на второй день после координационного совета в комнате для персонала к нему подошла физиотерапевт Пэм. У нее были тусклые светлые волосы, собранные в хвост голубой бархатной резинкой – в тон ее бермудам. Она была хорошенькая, но на взгляд Роба уж больно много зубов, ровных, как на протезе.

– Тяжело работать с такими детьми, – сказала Пэм. – Но работа благодарная. – Роб вежливо кивнул. Ничего себе работка. Да ему до сих пор плохо. Сегодня была его очередь кормить детей ужином. И они пили молоко через питательные трубочки («пусть стараются сами»), а молоко капало у них изо рта, и это ужасное хлюпанье, это чмоканье. Пэм закурила сигарету, а Роб все смотрел на ее красные наманикюренные ногти, на ее крепкие руки, настоящие руки физиотерапевта. – Если будешь ходить понурый, им от этого только хуже, – говорила она. – Они это используют против тебя. Многие не чувствуют разницы – они никогда другими не были. – И она будет заниматься этим всю жизнь и получать за это деньги! – Ты привыкнешь, – сказала она и похлопала его по руке, а Роб обиделся. Она желает мне добра, быстро поправил он себя.

– Я знаю твоего брата Джеймса, – сказала она и улыбнулась своей протезной улыбкой. – У нас было двойное свидание. Ничего так мальчик.

Роб извинился и встал. Все равно она старше – ей лет двадцать.

Но Пэм оказалась права, он действительно привыкал. Кошмары ушли – правда, еще до того его подопечные заинтересовались его стонами и прозвали его Дрочилой. Каждому работнику в лагере они придумывали прозвище.

– Эй, народ. Слышали ночью Дрочилу?

– Уж да. Кончал по полной программе.

– Покайфовал, Дрочила?

Роб покраснел и забормотал:

– Мне снились кошмары, – но они заулюлюкали и загоготали.

– Ну конечно. Мы слышали твои кошмары. Мне бы такие кошмары.

В этом домике жили старшие мальчики – от четырнадцати до шестнадцати, с самого начала они давали Робу прикурить. Мальчики помладше были вежливые, благодарные, от них была хоть какая-то отдача. А эти смешивали с грязью все подряд – и лагерь, и его директора, и Берта (они прозвали его Берт-Перд), да и друг друга не щадили. Они пили пиво, если получалось, они курили украдкой. Под матрасами они прятали эротические журналы и отпускали такие шуточки, что у Роба уши вяли. Они делили мир на два лагеря, на «убогих» и «двуногих», и в основном признавали только «убогих». «Двуногие» были их угнетателями, придурками, которые не поймут, не въедут, и поэтому их надо понукать и долбить. И все что есть двуногого они пытались поставить с ног на голову, поиздеваться. А Роб всегда под рукой. Например:

– Эй, Пит, – это подает голос Дэйв Снайдер. Он в коляске, на нем белая футболка без рукавов, свою «убогость» он компенсирует накаченными бицепсами. Роб знает, что дома у него тренажер Чарлза Атласа, и еще Дэйв подписывается на журналы по бодибилдингу.

– Да, Дэйв? – отвечает ему Питер. У обоих парней были хвостики, которые они напомаживали. Прическу Роба – в стиле ученика частной английской школы – они находили смехотворной. Пит был парализован начиная от шеи, но умудрился стать заводилой в своем домике. Дэйв расчесывал ему хвост.

– Отгадай: черненькое, ползает и мухи садятся.

– Рой Кампанелла![31]

Следует гадкий смешок, Роб краснеет.

– Нехорошо так говорить, – в первый раз осмелился сказать он.

– Ах, нехорошо, – передразнивает Дэйв. – Весит две тысячи фунтов и дергается?

– Слон в экстазе!

Они называли такие шутки «инвалидками». Больше всего Роба беспокоило то, что эти «инвалидки» напоминали приколы его братьев и их сокурсников по медицинскому факультету – это они так отдыхали, заваливались в приемную отца, играли в пул, ну, и шутили. («Мальчики, можете приводить друзей в любое время. Ты тоже, Роб».) Только, кажется, у братьев все было из жизни. Ребята без конца устраивали розыгрыши, в ход пускали всевозможные детали после вскрытия, и глазные яблоки оказывались в чае, а отрезанные кисти – в карманах.

– Мы резали старого такого чувака, и я подумал: почему нет. Отрезал ему причиндал – такой весь коричневый и сморщенный – и положил себе в портфель. Ну и пошел в «Бэблур», выпил пару пива и отправился в тубзик. Ну, расстегиваю ширинку, а вместо моего причиндала приставляю чужой. Стою, как будто мочусь, и жду, а потом вошел парень, а я отвожу руку и бросаю эту штуку в писсуар и говорю: «А, фиг с ним, все равно не работает». Вы бы видели его лицо!

И они пересказывали анекдоты про больных со «Скорой», например, про женщину, которая засунула в одно место бутылку из-под колы, а бутылка отломалась, или про дрочилу, у которого член в кране застрял.

– И ему пришлось вызывать сантехника, чтобы тот отпилил. Он поступил к нам с хреном в кране плюс два фута трубы.