Он ждет, что я посочувствую.

– Переваренном или непереваренном? – уточняю я.

– Я вообще к нему не притронулся.

Меня удивляет, что она так прямолинейна, – но, в конце концов, она всегда была толстокожей, действует тупо и напролом, словно капитанша женской баскетбольной команды – нет, словно учительница физкультуры со свистком во рту. Старый друг. Ха. Моя физручка была с тощими ногами, в шароварах: она отпускала шуточки по поводу «этих дел», словно у нас нет на это права. Батут, сведенное в судороге тело, готовы к представлению, мозг отдает лающие команды.

– Она который месяц пытается тебя соблазнить, – улыбаюсь я, и мне смешно, она похожа на сурка. Он хочет пожать плечами, но я пригвоздила его, обняв за шею. – Ну и как, она добилась своего?

– Когда мы выходили из бара, метро уже закрылось.

Я просто шутила и в ответ вдруг получила признание. Вместо того чтобы пропустить его мимо ушей, я продолжаю мысль:

– Ты хочешь сказать, она здесь ночевала?

– Скажем так: она не пошла домой пешком, – говорит он. Я чего-то подобного и ждала. Убийственная логика.

Мне хочется сказать ему: ты что – филиал Ассоциации молодых христианок? – но вместо этого я спрашиваю про очевидное:

– Я так понимаю, ты с ней переспал. – Голос спокоен, я тоже спокойна, я не выдам себя.

– Это была ее идея, я был пьян. – Он считает, этого достаточно.

– Зачем ты мне рассказал? – Если бы он не рассказал, а я бы узнала, я бы спросила: почему ты мне не рассказал? Я это сознаю, не успев договорить.

– Ты могла бы и сама догадаться – будильник стоял на восемь.

– И что это значит? – спрашиваю я. Я не вижу связи. Я холодна, я поднимаюсь с кровати, иду к двери, пятясь.

Я сижу в только что отстроенной закусочной: напротив меня за столиком сидит мужчина и ест чизбургер. Места, где едят, – единственная возможность его разглядеть: в остальное время я вижу лишь размытые пятна из окна такси или чужие обои в чужом доме. Его лицо серое, и стол из «формайки» тоже серый. За другими столиками сидят другие мужчины, и на них смотрят другие женщины. Все посетители в куртках и пальто. Воздух мерцает от рок-музыки и запаха сморщенной картошки фри. Сейчас зима, но в закусочной всё как на пляже – те же скомканные бумажные салфетки, пустые бутылки из-под газировки и чизбургеры, и на зубах скрипит песок.

Он отодвигает тарелку с салатом.

– Ты должен съесть, – говорю я.

– Нет-нет, я не могу есть овощи, – говорит он. Во мне погиб диетолог: я понимаю, что, наверное, ему не хватает витамина А. Мне бы надо быть санитарным инспектором или фермером, выращивать здоровые продукты.

– Предлагаю обмен, – говорю я. – Давай я доем твой салат, а ты – мой чизбургер.

Он боится подвоха, но соглашается. Мы обмениваемся, придирчиво смотрим на то, что нам досталось. Там, за стеклянной витриной, ветер гонит с ночного неба мокрый снег и грязь, а внутри тепло, надежно, светло – музыка сочится через наши жабры, точно кислород.

Он доедает мой чизбургер и закуривает сигарету. Я почему-то раздражена, только не могу вспомнить почему. Я перебираю в уме картотеку подначек и выбираю: ты занимаешься любовью, как ковбой, что насилует овцу. Я жду удобного случая, чтобы это сказать, но, наверное, мир важнее.

Важнее, но не для него. Наевшись, он возвращается к прерванному спору.

– Тебе интересно, сколько дерьма я могу проглотить, – говорит он. – Хватит обращаться со мной, как с девятилеткой.

– От этого есть одно хорошее средство. – В смысле, не веди себя как девятилетка, но он не понимает намека. А может, просто не расслышал: музыка играет еще громче.

– Пошли отсюда, – говорит он, и мы поднимаемся из-за стола. На выходе я кидаю взгляд на кассиршу: кассирши наводят на меня тоску, мне хочется, чтобы они радовались, а они не радуются. Эта кассирша – оплывшая и толстая, перекормленная музыкой и картошкой фри. Борись, тихо говорю я ей.

Мы выходим на улицу, идем, не берясь за руки. Я не могу вспомнить, что он мне такого сделал обидного, но я ему этого не прощу. На нем длинное армейское пальто цвета хаки, из складских излишков. Пальто – с медными пуговицами, красивое, но сейчас напоминает мне про мою фобию привратников, водителей автобусов, почтальонов – всех, кто прикрывается формой. Я иду так, чтобы он наступал во все лужи. Я думаю про себя: я не могу победить, но и ты не можешь. Я тогда была вменяемее, умела защищаться.

– Я никогда не встаю в восемь. А ей надо было на работу. – Он знает, что на сей раз я посмеюсь вместе с ним, хотя прежде смеялась. – Если б ты была рядом, этого бы не произошло, – говорит он, пытаясь все свалить на меня.

И я вижу это так ясно и буднично: я знаю, что он делал, как двигался и даже что говорил – одно теплое тело тянется к другому, как все, и меня тошнит. И еще – схватить бы все эти покупки и спустить их в нечищеный туалет, который я – идиотка – даже хотела почистить, его-то, беднягу, этому никто не научил. Туда им и дорога. Так вот как это будет: я подбираю его грязные носки и окурки – я привыкла, женщине это в радость, я благополучно на восьмом месяце беременности, уже не отвертеться, я кряхчу, делаю зарядку, я готовлюсь к естественным родам, а он трахает все, что в него ни упрется, потому что выпил неизвестно сколько. С тобой – духовная связь, говорит он, а с другими – чисто физическая. А не пошел бы он. Что, он думает, я заметила в нем прежде всего – его распрекрасную душу?

– Я выйду, кое-что куплю, – говорю я. Здесь я слишком выделяюсь – песчаные мышки в норках за стеклом, какое вторжение, думала я тогда. – Мне вернуться?

Это призыв к покаянию, и он молча кивает. Он действительно удручен, но мне теперь не до этого, мне нужно уйти туда, где много людей, это маскировка. Я тихо закрываю дверь, иду на рынок, вгрызаюсь в толпу.

Это комната – тут кровать, комод, а на нем зеркало, ночной столик с лампой и телефоном, занавески с рисунком, крупным, как на линолеуме, – занавески заслоняют окна, а окна, в свою очередь, заслоняют комнату от ночи и обрыва в десять этажей, а внизу – расплавленные огни и металл уличных заграждений, а через коридор – ванная с раковиной и двумя вентилями – для горячей и холодной воды, и дверь ко мне закрыта. За дверью – другой коридор, череда закрытых дверей. Все тут правильно, все на месте, только чуточку щербатое. Я пыталась заснуть в своей постели, но безуспешно. Я хожу босиком по полу туда-сюда, ковер пахнет казенной химчисткой. Прежде на ковре стоял лоточек с коркой от бифштекса и ошметками салата, я давно вынесла его в коридор.

Время от времени я открываю окна, и гудение улицы заполняет комнату, и комната становится частью мотора величиной с город. Потом я закрываю окна, и в комнате снова тепло, как в двигателе внутреннего сгорания. Иногда я отправляюсь в ванную и там открываю и закрываю вентили, пью воду и запиваю таблетки снотворного – подобие жизни. Еще я смотрю на наручные часы. Ранняя весна, на улице – ни снега, ни листьев, дни слишком солнечные, всюду пыль, и солнце режет глаза. Три часа назад он звонил и сказал, что будет дома через полчаса. Про эту комнату, что никогда не была нашим домом и никогда не станет, он говорит «дом» – наверное, потому, что теперь здесь живу я. Я здесь, в этой комнате, и не могу выйти, потому что ключ у него, – куда я пойду, чужой город. Я вынашиваю планы: сейчас я соберу вещи и уйду, а потом он вернется из… – где он сейчас? Может, попал в катастрофу, в больнице, умирает, нет, он никогда не поступит так изящно. Комната будет пуста. Комната теперь пуста – я место, я не человек. Я пойду в ванную, закроюсь, лягу, руки, сплетенные, как лилии, закрытые глаза, словно придавленные медяками. Я выпью остальные таблетки снотворного, а потом меня найдут простертую – на бюро, на телефонном аппарате, я буду в коме. В детективах дыхание людей в коме называют «стерторозным» – никогда не понимала, что это значит. Он войдет как раз в тот момент, когда я вылечу из окна в плотный ураганный поток внизу, а моя ночнушка раздуется надо мной огромным бумажным, нет, нейлоновым змеем. Держи за ниточку – другой конец привязан к моей шее.