Не желая слушать никаких возражений, он проводил свояченицу до дверей. И на следующий же день барон Геккерн получил письмо, составленное в на редкость грубых – иначе не скажешь – выражениях.

«Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына…»

Дальнейшее в письме звучало еще круче, выражения поэт позволял себе такие, что невозможно привести его все целиком. А в самом конце Пушкин удовольствовался тем, что сказал: «Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь…»

Столь несдержанное в выражениях письмо не оставляло барону Геккерну выбора. На этот раз Жоржу придется принять вызов на дуэль. Между тем Пушкин славится как отличный стрелок. Старый дипломат с тяжелым сердцем показал приемному сыну полученное им послание. Тот сразу же выбрал себе секунданта и поручил ему передать Пушкину ответ, написанный отцом.

«Мне остается только предупредить вас о том, что господин виконт д'Аршиак отправляется к вам, чтобы определить вместе с вами место, где вам предстоит встретиться с бароном Жоржем де Геккерном Дантесом, и предупредить вас о том, что встреча эта должна состояться безотлагательно. Позже, сударь, я заставлю вас уважать положение, которое я занимаю, и понять, что никакой ваш поступок не способен меня задеть…»

Виконт д'Аршиак как нельзя лучше справился с предложенным ему неприятным поручением и известил поэта, что встретится с ним в тот же вечер на балу у графини Разумовской, где Пушкин назовет имя избранного им для себя секунданта.

– Я буду там, месье, – отвечал Пушкин. – И буду там один. Потому что не хочу, чтобы жена моя узнала о том, что за дело нам предстоит завтра, и волновалась из-за этого. Рассчитываю и на вашу скромность.

Д'Аршиак поклонился.

– Это более чем верное решение, сударь.

Но несмотря на все уговоры держать будущую дуэль в тайне, слух о ней просочился даже в императорский дворец и достиг ушей самого царя. Николай I, весьма недовольный тем, что ему донесли, отдал приказ своему министру графу Бенкендорфу отправить на условленное место жандармов и не допустить дуэли.

– Пушкин добьется того, что его убьют! А я дорожу своим историографом, – проворчал он.

К несчастью, некоторые люди только и мечтали о том, чтобы дуэль состоялась. И в тот же вечер графу Бенкендорфу визит нанесли сразу трое: барон де Геккерн собственной персоной явился в сопровождении княгини Белосельской и графа Уварова. Двое последних были смертельными врагами поэта, которого считали опасным возмутителем умов и врагом императорской власти. Все трое принялись осаждать министра.

– Пошлите жандармов, но куда-нибудь в другую сторону, – предложила наконец княгиня. – Государь не сможет упрекнуть вас за то, что вы всего-навсего ошиблись в месте дуэли!

Бенкендорф любил Пушкина не больше, чем его гости. Он согласился сделать так, как его просили.

Ближе к вечеру 27 января 1837 года Пушкин особенно тщательно приводил себя в порядок. Он надел свой лучший сюртук, накинул сверху толстую шубу из медвежьих шкур. На дворе стоял сильный мороз, река заледенела, к ночи холодный пронизывающий ветер еще усилится…

Он сел в сани вместе со своим другом лейтенантом Данзасом, согласившимся быть его секундантом. Встреча с противником была назначена у Черной Речки, в предместье столицы. Когда сани двигались вдоль Дворцовой набережной, во встречных санях Данзас заметил Натали и открыл было рот, чтобы сказать Пушкину об этом, но передумал и промолчал. К чему говорить? Пушкин так погружен в свои мысли, что сам ничего не увидит, а Натали близорука…

Когда Пушкин с Данзасом добрались до места дуэли, уже темнело. Одновременно с ними подъехал экипаж, из которого выскочили Дантес и д'Аршиак, как атташе посольства Франции очень встревоженный из-за этой истории. Противники поклонились друг другу, потом их секунданты принялись отмерять расстояние в десять шагов и размечать дистанцию брошенными прямо в снег шинелями. Противники должны были встать в пяти шагах каждый за своим барьером и стрелять только тогда, когда дойдут до них.

Все это время Дантес расхаживал взад и вперед по площадке, на которой секундантам, чтобы сделать ее поровнее, пришлось утаптывать толстый и рыхлый снег. Под его распахнутой шинелью виднелся белый мундир, и Пушкин сразу же вспомнил, как одна цыганка когда-то посоветовала ему остерегаться «белого человека»…

Усевшись чуть поодаль прямо на снег, поэт смотрел в небо, где кружились вороны. Он уже описывал такую же сцену дуэли – много лет назад в своем романе «Евгений Онегин». Обстановка была настолько похожей, что все происходящее показалось ему галлюцинацией. Ведь там, в романе, щеголь и ни к чему не пригодный циник Онегин убивает поэта Ленского… Неужели его вымысел осуществится в жизни? Ему захотелось покончить с этим… и поскорее покончить.

– Ну что, готово? – нетерпеливо спросил он секундантов.

Все было готово. Дуэлянтов поставили по местам. На поляне воцарилась тишина, нарушаемая лишь карканьем ворон. Данзас взмахнул шляпой.

– Начинайте, господа!

Пушкин, почти пробежав пять шагов, отделявших его от барьера, поднял оружие, чтобы прицелиться. Но Дантес, который до своего барьера еще не дошел, пренебрегая правилами дуэли, выстрелил. Раздался сухой, похожий на хруст треснувшей ветки, щелчок. Пушкин упал лицом в снег.

Дантес с д'Аршиаком заторопились к нему. Поэт приподнял голову.

– По-моему, я ранен в бедро… – прошептал он.

И, поскольку Дантес, полагая, что на этом дуэль должна закончиться, хотел отойти, крикнул:

– Погодите! У меня достаточно сил, чтобы ответить на выстрел!

Дантес остановился. Он уже один раз нарушил законы дуэли и не мог брать на себя риск оказаться полностью обесчещенным, пренебрегая ими вторично. Он должен дождаться ответного выстрела. Он ждал его, прикрывшись пистолетом.

Пушкин, лежа на животе, чуть приподнял правую руку и выстрелил… У Дантеса подогнулись колени. Но усилие оказалось роковым для поэта: он потерял сознание и вновь упал в снег, по которому расплывалось кровавое пятно…

Когда он ненадолго пришел в себя, то первым делом спросил:

– Я убил его?

– Нет, – ответил д'Аршиак, – но вы его ранили. Рука перебита.

– Как странно… – сказал Пушкин. – Я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но чувствую, что это не так… Хотя – все равно… Как только мы оба выздоровеем, – начнем сначала!..

Пушкин потерял столько крови, что перевезти его в город представлялось очень трудной задачей. Секунданты быстро разобрали служившие барьерами шинели, чтобы саням было проще подъехать к раненому. Данзас опасался ледяного режущего ветра, от которого невозможно было бы укрыть раненого в санях. Дантес оказался столь любезен, что предложил воспользоваться своей каретой. Вот так получилось, что Пушкина довезли до дома в тепле, хотя, конечно, если бы он был в сознании, то с отвращением отверг бы предложение ехать в экипаже голландского посольства.

Ему бы не хотелось, чтобы жена видела его в таком состоянии, но Натали услышала шум, вышла из спальни и, подбежав к лестнице, увидела, как по ней поднимают на руках Пушкина – окровавленного, с серым лицом… Она с криком бросилась к мужу, разрыдалась, потом, когда ее отстранили, сказав, что он тяжело ранен, упала без сознания. Так начался для этой женщины – легкомысленной и кокетливой, но вовсе не преступной, – ее крестный путь…