Среда, самое начало октября. На одиннадцать Мария была записана к Перси, а самое позднее в четыре (и даже раньше, если получится) намеревалась приехать в столицу: их пригласили на открытие филиала концерна «БМВ». Когда она поднимала гаражные ворота, подкатил на велосипеде почтальон, протянул ей конверт авиапочты, адрес был едва различим под множеством штемпелей, нечетких, смазанных. Почтальон склонил голову и молча пожал ей руку, словно догадывался, что привез ей не живой привет, а печальную весть. Тоненькие листочки, плотно исписанные сверху донизу, как брукнеровская симфония, до отказа набитая нотами, так что творческий порыв композитора приобретает некую одышливость. Семь страниц! Шесть из них рассказывали новости миссии, и только напоследок тетушки сообщали, что еще сегодня неминуемо распрощаются с жизнью. Рано утром, писали они, белые наемники ушли. Около полудня Пит ван Вайенберге, симпатичный энтомолог, специалист по бабочкам, тоже уплыл на байдарке вниз по реке. Ван Вайенберге умолял их бежать вместе с ним, но ведь их место здесь, в миссии, так назначил Господь. И как же Он вознаградил их за терпение! Уже несколько часов из глубины леса слышно, как аборигены празднуют победу, бьют в барабаны и поют, прекрасно, как никогда. «Сейчас, — так заканчивали тетушки свое последнее письмо, — мы сидим на веранде, одна пишет, одна отгоняет комаров, одна диктует, и все втроем мы думаем, что еще нынче ночью вернемся домой, в Вечное Блаженство. Вот почему, горячо любимая Марихен, мы говорим тебе прощай. Береги себя. А главное — не отчаивайся! Милосердная Матерь скоро дарует тебе желанное дитя, — и поверь, на радость д-ру Майеру, это будет мальчик, продолжатель рода и наследник. Расскажи ему о нас и не забудь вовремя познакомить его с фортепиано — он наверняка унаследовал музыкальный талант Кацев. Как только стемнеет, нам придется снять Мадонну с алтаря, завернуть в ткань и закопать за миссией. А потом мы допьем джин (бутылку припрятали специально для этой цели) и будем надеяться, что не заплутаем по дороге домой. Все три любящие тебя тетушки».

Буквы расплывались, но сквозь пелену слез Мария видела, как дитя, означенное в письме, топает к ней на своих кривоватых ножках. Всхлипнув, она прижала его к подрумяненным и напудренным щекам.

— Ты огорчена, мама?

— Нет, сынок, счастлива. Как никогда.

Она посадила его на переднее сиденье и рванула с места. Наверно, он видел в лобовое стекло лишь пронизанную солнцем осеннюю синеву и вместе с мамой, которая напевала за рулем, летел сквозь небеса, словно ангел.

Война двух королев закончилась победой матери, однако же контакт с соседкой пришлось поддерживать по-прежнему. Ведь только благодаря ей, верной нянюшке, Майеры могли вести такую жизнь, которая приближала Макса к его цели. Пока Мария была в столице, Адель фон Губендорф опекала мальчугана, учила его молитвам и песням, показывала городок и кинофильмы, где пыхтели немые паровозы или Толстый залеплял Тощему тортом в физиономию. Ее помощь была сущим благословением. Он уже научился есть ложкой. Уже умел строить коротенькие фразы, а вскоре пальчики его так окрепли, что сумели открыть латунные защелки допотопного чемодана, который его прадед в незапамятные времена тащил через Галицию.

С браком тоже все было в порядке.

Зеркальная Мария быстро снискала в столице известность. Ее внешность и манеры нравились, а ее замечания о мировом духе, об искусстве модернизма или о буржуазной отсталости Стравинского вызывали интерес. Какая женщина, совершенно очаровательная! Что за Зеркальной Марией существовала еще одна, другая, Макс словно бы не замечал, и эта другая, Звездная Мария, разумеется, избегала допускать мужа в сокровенные помещения. Среди ее усопших — умирающей маман, убитых тетушек — ему делать нечего. Пускай держится той Марии, что вовне, и, хотя, обнимая ее, поневоле ел огуречные ломтики косметической маски, он мирился с данностями. Ведь у него все шло хорошо. Для его проекта, для карьеры то есть, Мария подходила идеально, и программа его пользовалась все большим успехом. Кто же станет отвергать будущее! Каждому охота урвать кусок от этого пирога, у всех слюнки текут, а никто не пропагандировал светлое завтратак убедительно, как Макс Майер, чья супруга была живым воплощением его слов, доказательством, что идеальная семья, о которой он рассуждал, существует на самом деле. Господа перешептывались, дамы дивились, она же в скором времени достигла в своей роли столь утонченного артистизма, что повергла в изумление даже циничного д-ра Фокса.

И все же! И тем не менее! Чем чаще Мария появлялась в обществе рядом с Майером, тем отчетливее видела, что обоюдная удовлетворенность сохранялась лишь на поверхности, на публике. Стоило им поздно ночью вернуться в партийный пансион, где у Макса была комната, как глянец вмиг тускнел и обоим казалось, будто они после блестящего спектакля разгримировываются в убогой актерской уборной. Усталые, уже слегка привядшие лица прижимались друг к другу губами, а разомкнув объятия, оба испытывали легкое отвращение. Его раздражала ее боевая раскраска,она с досадой думала, что и живот у него слишком толстый, и загривок бычий.

— Доброй ночи, любимый!

— Я тебя тоже, — бормотал он.

На последнее воскресенье сентября Макс уговорился с мясником пойти в горы, и, хотя радио упорно предупреждало о ненастье, ни тот ни другой поход откладывать не собирался. Рано утром к пристани подошла моторка, Мария вышла на террасу, а мальчуган проводил папу к берегу. Мужчины пригнулись за ветровое стекло, придерживая картузы, моторка помчалась прочь, а они даже не оглянулись. Мошкара толклась у самой земли, и Мария снова и снова слышала знакомый с детства предостерегающий шум: рыба выскакивала из воды и опять с плеском шлепалась в озеро. Небо почернело, и вскоре волны вспенились так же высоко, как в тот день, когда задувал фён и Майер впервые появился в доме Кацев. Потом грянули молнии, гром, колокола, сирены — ужас! Одна из самых жутких гроз за многие годы. В пять Мария позвонила в полицию, в шесть — в горноспасательную службу, а затем, по совету спасателей, на несколько станций канатной дороги, но никто не мог ей сказать, что случилось с двумя альпинистами — последним их видел смотритель одной из горных хижин, еще задолго до полудня, они тогда поднимались на трехтысячник.

Когда она вошла с мальчуганом в ателье, уже темнело.

У внутренней стены стоял рояль, у окна — кресло.

Секунду-другую Мария медлила в нерешительности. Она пришла сюда, потому что в гостиной стало невмоготу, невыносимо слышать тиканье часов, а тем паче их бой, звучавший все тягостней, все фатальней. В распахнутые окна ателье веяло прохладой, и каждая капля, что срывалась из переполненного кровельного свеса, звенела угрозой, от которой у Марии перехватывало дыхание. То, что освежило землю, для обоих альпинистов, для Макса и мясника, могло означать смерть. Без четверти десять, в эту пору все уже дома.

— Пойдем, — сказала она мальчугану, — давай еще раз позвоним в полицию!

Стоп! Что это было — телефон? машина? моторка?

Нет, снова и снова самообман, всякая надежда угасла, и рояль, подобно далеким горам, обернулся в темноте мрачной громадой. Уйти назад, в гостиную? Там караулят часы. Наверх?

— Да, идем, уложу тебя в постель.

Она засмеялась. Малыш взобрался на круглый табурет, а оттуда на крышку рояля и, гордый своим умением, включил голубовато-зеленое бра. Мария нервно вытащила из пачки очередную сигарету, бросилась в старое кресло, затушила окурок, подбежала к роялю, схватила мальчугана на руки и сказала:

— Нет, играть я не стану. С этим покончено.

Больше никогда!

Но Боже ты мой, внезапно она открыла крышку, взяла аккорд, сыграла арпеджио, которое ненароком вылилось в мелодию. Как защититься? Это сильнее ее. Это власть другой жизни, веление изнутри, и Зеркальной Марии оставалось только подчиниться Марии Звездной.