В гимназию, мадам!

Быть не может! У такой молодой мамы сын уже гимназист?!!

Невольно она бросила взгляд в зеркало заднего вида, на белый головной платок, черные солнцезащитные очки, красные губы, и с застенчивой улыбкой констатировала, что на Перси можно положиться.

Он приподнял бровь.

Пристально посмотрел на нее.

Стоя у клиентки за спиной, вооружился расческой и, восхищенный собственной идеей, выложил одну прядку на лоб: скрипичный ключик!

— Здорово, правда? Тем самым мы намекаем на пианистку-виртуоза…

— Нет-нет, убрать ее! Это уж слишком! Грубовато! Лучше этот ключик отрезать!

Перси стонал. Протестовал. Метался то вперед, то назад, подбегал со спины и плясал вокруг клиентки, умноженный в зеркалах, точно кордебалет, точно целая стая прислужников, сплошные Перси, которые абсолютно синхронно прищуривали глаза, морщили лоб, выпрямлялись и наклонялись, чтобы из перспективы Квазимодо полюбоваться изгибом шеи красавицы. Чего недостает? А главное: что лишнее? Ножницы щелкали, звякали, клацали, щипали, снова и снова их лезвия, словно крылатое насекомое, порхали вокруг высокого начеса ультрамодной прически, не прикасаясь к нему, но и в этой стрижке воздуха был свой метод, свой стиль: Перси подравнивал нимб Мадонны… Минуточку!

Перси замер, устремив взгляд на клиентку, и спросил:

— Мы когда-нибудь носили платок?

— Только автомобильный.

— У вас кабриолет?

— Нет, платком я привязывала шляпку. Чтобы морским ветром ее не снесло за борт.

— Вы плавали по морям?

— Увы, нет. Глупо, конечно, но я опоздала. Осталась на пирсе, в генуэзской гавани. Вы знаете «Модерн»? Никакого комфорта, но атмосфера чудесная, милый персонал, и я без колебаний могу назвать хозяйку своей подругой.

— Мадам! — выдохнул он. — Это вы!

— Я?

— Одри!

— Одри?

— Да!

— По-моему, нет.

— Одри Хепберн. Вот. — Перси открыл иллюстрированный журнал, прислонил разворот к зеркалу, как давным-давно прислонял к мольберту портретный набросок. — Вам она нравится?

— Да, — неуверенно сказала Мария, — глаза интересные.

Как у лани! Изящная фигурка, прическа le dernier cri. [58]Одри, как сообщил Перси, замечательная актриса. Умеет танцевать и болтать о Платоне. Девушка из хорошей семьи. Образованная, умная, европейская. Столь же развязная, сколь и похожая на эльфа. Он усмехнулся и, склонясь к ее уху, тихонько добавил: время грудастых баб наконец-то миновало. Наступает новая эпоха, и, как ему известно из самых что ни есть надежных источников, бюст отходит в прошлое, благодаря Одри.

— Вот как, неужели?

— Да, — сказал Перси. — Бюст ценили те парни, что в войну сидели с ружьями в окопах. Сейчас царит мир, даже в Корее. Теперь спрос на дух, то бишь стиль, шарм, элегантность и красноречие. — Он снова припал к ее уху: — Одри, чтоб вы знали, дочь голландской баронессы.

— Баронессы?

— Отец — коммерсант.

— Коммерсант?

— Ирландско-английского происхождения.

— Джентльмен.

— Не совсем, — заметил Перси, — к сожалению, не совсем. В начале войны старик Хепберн бросил жену и дочь.

— Да что вы!

— В Голландии. Очень тяжелое время для Одри. Одна с матерью-баронессой среди немцев и голландцев. Но как раз тогда она и придумала свой стиль — юбка, блузка плюс берет и несколько платков.

— Берет и несколько платков!..

— Например, вот этот, белого шелка!

Он выпорхнул из ниоткуда, легким облачком окутал прическу, мягко завязался под подбородком, и, пока она, объект волшебного превращения, следила за ним и как зрительница, взгляд ее вдруг стал непостижимым. Перси надел на нее темные очки, настоящего голливудского фасона. Боже, какой удачный штрих! Они придавали ей оттенок светскости и позволяли остаться в том мире, который принадлежал только ей, ей одной. Мода вуалирует. Мода скрывает. Чем герметичнее фасад, тем таинственнее внутреннее содержание. Вот так. Готово. Нажав на резиновую грушу пульверизатора, Перси окружил ее искристым облачком духов, парикмахерская накидка, шурша, соскользнула с груди, кресло, пыхтя, опустилось, женщина в зеркале встала, шагнула в жизнь и к кассе.

— Сколько я вам должна, дорогой мой?

В сумочке куча всякой ерунды, губная помада, карандаш для век, неоплаченный счет, пудреница, но, увы, — какой ужас! — денег в кошельке нет.

— Можно, я заплачу в следующий раз?

Его бедро небрежно выпятилось вперед, задвинуло ящик кассы.

Она одарила его улыбкой, или наоборот, скорее наоборот, сперва улыбнулся Перси, потом она. Может, стоило бы все-таки вспомнить вернисаж? Конечно, своей речью Майер прикончил мечты Перси об артистической карьере. Он стал для городка не Пикассо, а Фигаро. Но его руки, набросавшие карандашный портрет юной Марии, а позднее написавшие ее молодой женщиной у озера, продолжали работать. По-прежнему изгоняли преходящее, фиксировали мимолетное, придавали волнам долговечность. И это касалось даже собственной его персоны. Он не стеснялся слегка подрумянить щеки, красил волосы и так умело укладывал пряди справа веером через всю голову налево, что даже хватало на несколько локонов — будто за ухо засунут букетик черных роз. Нет, незачем обсуждать возвращение Перси к приобретенной профессии. Старые раны давно зарубцевались. Раньше он ее рисовал, впредь будет причесывать.

— До следующего раза, — сказала Майер, закрыла крокодиловую сумочку, на прощание помахала пальчиками и позволила маэстро открыть ей дверь. — Удачного дня!

Мария распахнула ставни, закрыла окно, подняла руки, взялась за гардины, и тонкая, прозрачно-белая ткань с легким шорохом сомкнулась у ног. Таков был ежеутренний ритуал, повторявшийся у каждого окна. В лиственном ковре, укрывающем южную стену дома, жужжало лето, но в окрестном пейзаже уже сквозила усталость, легкая осенняя расслабленность. Рыбой пахнет? Нет, ни капельки, хорошая погода еще постоит, а стало быть, самый важный вопрос — что надеть? — можно считать решенным. Сегодня вечером она наденет на торжество узенькие брючки.

Она поспешила в ванную, припудрила щеки, поплевала в тушь (эту хитрость она переняла у Перси) и тщательно накрасила ресницы. 29 августа, день ее рождения. Мария знала, что ей предстоит. Когда в дверь позвонят, Луиза поспешит открывать, встретит курьера с цветами, радостно всплеснет руками.

Каждый раз ко дню рождения Макс дарил ей букет роз, по розе за каждый год.

«29 августа 1954 г., — записала она в дневнике, — я опять стала на год старше — 28».

Гм, что за признание? Что за банальная, унылая, скучная истина! Разумеется, она стала на год старше, в каждый день рождения становишься на год старше, таков порядок вещей, разве нет? Она растерянно смотрела на белую страницу и на свои пальцы, сжимающие авторучку. Как быстро все проходит, до ужаса быстро. Кажется, только вчера она сидела в Генуе на причальной тумбе и в одночасье почувствовала, что значит быть крохотной песчинкой в этой беспредельной гармонии, которая заключает в себе все — прекрасное и жуткое, приходящее и уходящее.

«Второго выкидыша, как говорит Оскар, можно не опасаться, — писала она, — и нет никаких причин ставить его диагноз под сомнение. Городок в восторге от Оскара, и никто не удивится, если он сойдет со своей яхты, которую швартует у буя, и, как Иисус, пойдет к берегу по водам. Я следую его советам, избегаю любых усилий, ем чищеные яблоки, пью много чая и, как сказал бы Арбенц, за вычетом всех претензий могу быть довольна нашим браком».

Звонок в дверь.

Курьер, пунктуальный, как всегда.

Мария слышала, как Луиза подошла к двери и радостно всплеснула руками. Немногим позже трехколесный фургончик укатил прочь, а Луиза, сияя как майский жук, положила шуршащий букет на застланный газетами стеклянный стол.