— А что вы ели? — спрашивает Скиппи.

— Мясо в томатном соусе.

— А мясо не было для него жестким? Разжевать еще смог?

Смех усиливается. Ева, пожалуй, жалеет, что спросила о Вартецком. А чего еще она ожидала? Я поворачиваюсь к окну и вижу молодую пару, заглядывающую внутрь: девушка что-то говорит молодому человеку, указывая на нас пальцем.

— А правда, что он делает? — спрашивает Катка.

— К примеру, ходил каждую пятницу в Подоли, в сауну. А теперь с супругой купили где-то в Ржевницах по дешевке дачу, в пойменной области, и потому…

— Ну и что, — говорит Зузана, — было бы тебе, как ему, за шестьдесят… К тому же вероятность половодья не так уж и велика, верно? Можно и рискнуть. Или пан, или пропал.

— Серьезно, ему уже за шестьдесят?

— А ты как думала?

— Не перебивайте же его все время!

— Итак, — возвращаюсь к сказанному, — в сауну он уже не ходит, ибо каждую пятницу ездит на дачу. И потому ежедневно в учительской просматривает газеты и вынимает из них вложенные цветные рекламные проспекты.

— Рекламные?..

— Рекламы электродрелей, косилок-триммеров, дисковых точильных станков и тому подобное. Сравнивает различные предложения. Bauhaus против OBI. Высшая форма соревнования его поздней жизни. На столе в его кабинете…

Ева шумно встает. Покачивается.

— Тебе неинтересно? — говорю.

— Нет.

— Ты спрашивала…

— Но я хотела услышать… что-нибудь приятное.

— Сожалею, — развожу я руками, — яс Вартецким ничего приятного не пережил.

Она закрывает глаза и закусывает губу.

— Том! — одергивает меня Мария. — Ты что дуришь?

Только теперь я прихожу в себя. Наклоняюсь в сторону, давая возможность официантке унести пустые бокалы. Поворачиваюсь к Еве, но ее и след простыл.

— Sorry. Сегодня меня тянет побрюзжать.

— Господи, — говорит Фуйкова, — да ты постоянно живешь в своем музее молодости.

У туалета, куда она убегает выплакаться, наталкивается на красивую светловолосую девушку с маленькой татуировкой на плече, скользнувшую по ней равнодушным взглядом. Ева прикидывает, что в нынешней Праге татуировка примерно у каждой четвертой, а то и у каждой третьей девицы. Ополаскивая над умывальником лицо, она со злорадством представляет себе 2050 год и врачебные кабинеты, полные сморщенных татуированных старушек. Дверь приоткрывается: в зеркале она видит лицо Тома.

— Заходи, — говорит Ева. — Здесь никого.

— Я хотел бы извиниться.

— Закрой эту дверь. Закрой дверь и поцелуй меня.

Она подходит ближе и прижимается к нему. Том сопротивляется.

— Утром будешь сожалеть об этом.

В полночь нас уже девятеро; готов поспорить — каждый про себя решает, что на будущий год не придет. Ева просит, чтобы я вызвал ей такси.

— Абитуриентские встречи — зеркала наших потерянных жизней, — говорю я.

— По-моему, это возможность всем развлечься, — смеется Фуйкова.

Сама она, разумеется, тут же пытается определить год, когда, по всей вероятности, умрет: если учесть, в каком возрасте в среднем по стране умирают женщины и к тому же принять во внимание семейную предрасположенность (предрасположенность к умиранию,осеняет меня), это случится где-то в тридцатые годы.

— Не знаю почему, но мне постоянно приходит в голову 2037 год.

Так или эдак, вероятность, что она будет жить еще после 2040 года, невелика; в 2050-х — практически нулевая. В общем, все просто. Ее подсчет кажется мне тягостным, но Фуйкова не согласна.

— Самый нормальный подсчет на свете. Каждый должен это осознать.

— А я не хочу осознавать! — восклицает Зузана, отбрасывая эту мысль. — Я молодая, красивая, передо мной вся жизнь, и горе тому, кто посмеет в этом усомниться!

Фуйкова, меняя тему, делится впечатлениями от бесед с клиентами: чета стареющих, всегда спорящих богатеев-парвеню хотят от нее, чтобы она обставила им квартиру, в которой они наконец будут счастливы.

— Подумайте! Все, чего за пятьдесят лет они не получили от жизни, теперь хотят от мебели!

В половине второго нас остается трое: Скиппи, Фуйкова и я. Мы едва живы от усталости и алкоголя. Догорели свечи, которые в начале вечера зажгла Мария, — понимаю, что мысли у нее были самые благородные, но мы пришли сюда развлекаться, а не сидеть за столом с тремя покойниками; одно с другим, на мой взгляд, не очень-то вяжется. Смотрю на пустые алюминиевые подсвечники. Игра на вылет, говорю я себе. Старший официант приходит напомнить нам, что заведение закрывается в час. Скиппи намерен ругаться.

— Пошли! — приказываю я.

Достаем кошельки, а потом несколько раз пересчитываем банкноты, оставленные здесь одноклассниками, но все время приходим к разным результатам.

— Математика мне никогда не давалась, — бормочет Фуйкова.

Ничего не могу поделать, но она кажется мне уродливее обычного.

Скиппи снова начинает раскладывать деньги по кучкам.

— Не стоит, плюнь на все! — говорю раздраженно. — Относись к жизни проще. Мудрость будущего.

Махнув рукой, подзываю официанта, который быстро пересчитывает бумажки — к удивлению, несколько стокроновых банкнот он нам еще возвращает.

— Дадим их Вартецкому на наводнение! — горланит Скиппи.

— Но ведь его дом пока не затопило! — возражает Фуйкова.

— Если доживет, затопит! Не то отдадим сироткам!

Логика выпивох.

— Тогда спокойно можешь отдать мне, — с трудом выговаривает Фуйкова.

Официант улыбается, он уже переоделся. Все оставшиеся деньги придвигаю к нему. В каком-то проблеске ясного сознания успеваю оценить, что к нам он относится все еще уважительно.

— Спасибо. Знаете, что написал Цвейг за месяц до самоубийства?

Он качает головой.

— Жизнь нашего поколения обречена, уже не в нашей власти повлиять на ход событий, и мы не вправе давать советы будущему поколению после того, как в жизни собственной не оправдали себя.

— Аминь, — говорит Фуйкова.

Мы вместе едем на Уезд, где Скиппи у подножья Петржинских садов блюет в кусты. Фуйкова пытается уверить меня, что на выпускном вечере на Слапах мы целовались. Я знаю, она любила меня, но, к счастью, была настолько благоразумна, что держала это при себе. Сколько, собственно, у нее детей? Один? Двое? Я всегда такие вещи забываю.

— А мы спали с тобой? Я был хороший?

— Я говорю серьезно. Скажи: ты это помнишь?

— Помню только, что я был вдребадан пьян. Это моя привычная точка опоры. Для моей памяти это лучший ориентир.

Скиппи издает ужасающие звуки. Поодаль светится в темноте памятник скульптора Зоубека — жертвам коммунизма: черные торсы человеческих тел. Киваю на них.

— Это мы, — брякаю глупо. — Дети Гусака.

— Не ври самому себе, болван, — отвечает Фуйкова резко. — Твоя жизненная трагедия ни с каким режимом не связана.

В конечном счете она права. Скиппи возвращается.

— Хорошо, — говорю я. — Пошли найдем какой-нибудь уютный нон-стоп и спокойно разберем наши жизненные трагедии.

Из этого затрапезного нон-стопа мы выбираемся только после семи, а пока попадаю домой, уже восемь. Борис в микроволновке готовит детям какао. Вспоминаю, как папа в прошлом году вместе с микроволновым подогревом включил гриль — пластмассовая миска, в которой я собрала ему обед, расплавилась, и еда пристала к стеклянной тарелке на дне. С тех пор любую еду он подогревал исключительно на газовой плите. Мобильный телефон он также отверг. Он не вписался в XXI век — эти три года он как бы служил сверхсрочно. Над подушками безопасности и системами ABS в авто он посмеивался (не говоря уж о фарах, что поворачиваются в направлении движения руля). Его мир — автобус с прицепом, телефон с круглым номерным диском и громоздкий радиомагнитофон «Грюндиг». В последние годы он напоминал мне стариков, которых мои клиенты, без сомнения движимые благородным порывом, берут подчас в свои новые, для двух поколений, квартиры, а старики потом блуждают среди этого минималистского дизайна и в тщетных поисках крана растерянно глядят на футуристические водопроводные батареи.