— Не передумал?
Джо выглядел еще моложе — бледное лицо, очки с толстыми стеклами, болезненная худоба не позволяли дать ему двадцать два года, которые он прожил на свете.
— Прощаюсь с Альбионом, — ответил он. — Скоро ли мы вернемся?
Сидней пожал плечами:
— Не знаю. Думаешь, нас примут?
— Ты хоть стрелять умеешь, — заметил Джо. — А я не отличаю приклада от дула. Под открытым небом ни разу не спал, даже не говорю по-испански.
Впрочем, Джо говорил на языке революции и, должно быть, поехал доказывать, что из людей с твердыми политическими убеждениями выходят наилучшие солдаты. Его познания о сложившейся в Иберии ситуации сводились к тому, что демократически избранное республиканское правительство Народного фронта во главе с президентом Асаньей и премьер-министром Касаресом Кирогой ведет справедливую и отчаянную борьбу с незаконной коалицией реакционных организаций правого толка, которую поддерживает циничная верхушка католической церкви и подкрепляет жестокая армия, снаряженная и подстрекаемая Гитлером и Муссолини. Сидней знал только, что в Испании жарко и там растут апельсины. Обоих ждало неизбежное разочарование и крушение иллюзий.
Тремя неделями раньше Сидней наблюдал, как Джо будоражил толпу на обочине Кейбл-стрит, когда под его страстные речи в полицейских летели булыжники, и понял, что его новый друг зря потратит свои таланты в простых солдатах.
— Думаешь, нам позволят быть вместе?
Джо похлопал его по спине:
— Подождем — увидим, приятель.
Тогда им давали настоящий чай из сверкающего стального бака, молоко в кувшинчиках, сахар в сахарницах.
Через семьдесят лет теперь уже Ленни ищет его сочувствия.
— За последние пять лет я ничего не видел, кроме бурных морей, — вздохнул он.
— Догадываюсь, — бросил Сидней с отсутствующим видом.
— Говорю вам, чистое невезение, я вообще никогда не знал удачи. Могу рассказать вам такое, что вы поседеете.
— Я уже поседел, — вздохнул Сидней. — Не возражаете, если я вас покину?
Он оставил кофе на стойке бара и вышел на палубу. Ветер обжег лицо, неся пену и брызги, предвещая неблагоприятный день. Ник стоял с подветренной стороны у дымовой трубы, прижавшись спиной к теплой стали.
— Ух ты! — воскликнул он. — Получилось!
— Я не так стар и глуп, как кажется с виду, правда? Что вы тут на холоде делаете?
Ник пожал плечами:
— Прощаюсь с Англией. Скоро ли мы вернемся, как думаете?
Сидней повернулся лицом к открытому океану, чувствуя в сыром воздухе вкус соли и дизельного топлива.
— Я не думаю, что вернусь, — пробормотал он.
Переход от Плимута до Сантандера занимает двадцать часов и двадцать минут в хороший день. Однако мартовское воскресенье выдалось плохое. Сырой западный ветер продувал Ла-Манш, окатывал судно холодным дождем и брызгами, вздымавшееся море катилось мимо плотной ртутью. Ник сначала пытался сосредоточиться на горизонте, потом на собственном бурлившем желудке, наконец, на том, чтобы добраться до поручней, пока его не стошнило. Все три попытки провалились, положение усугубилось тем, что он поскользнулся на собственной рвоте, сбегая по трапу.
Сидней спустился вниз, как только английский берег исчез за низкой пеленой дождя. Предпочел сесть как можно ближе к центру парома, уверенный, что подобное положение минимизирует его страдания, держался прямо, туго затянув пояс дождевика на неспокойном животе, крепко жмурясь в непродуктивной попытке сдержать волны тошноты. Чашка затхлого переваренного кофе разливалась в желудке лужицей кислоты, усы зудели от струек пота. В последний раз Сидней Стармен был в Бискайском заливе на обратном пути из Испании летом 1937 года. Тогда его так тошнило, что он поклялся никогда больше не отправляться в плавание. Сглотнул комок желчи, когда судно содрогнулось от носа до кормы, сообразив, что нарушил одно обещание, чтобы исполнить другое. Последнее сейчас уже кажется не таким благородным поступком.
— Остается еще девятнадцать часов.
Сидней открыл глаза.
— Если это самая лучшая новость, какую вы можете сообщить, мистер Крик, я бы предпочел оставаться в неведении.
— Прошу прощения, — пробормотал Ник. Лицо его имело цвет однодневного трупа, брюки были запачканы рвотой. — Не возражаете, если я сяду?
— Нисколько, — простонал Сидней. — Лишь бы только не рядом со мной.
— Вряд ли я переживу девятнадцать часов, — объявил Ник, плюхнувшись на сиденье позади него. — Не пойму, почему нельзя было доплыть до Кале и поехать в Испанию на машине.
Сидевший спереди Сидней испустил долгий вздох.
— Я уверен, у мистера Ноулса были веские основания, — сказал он.
В данном случае у Ленни было пять веских оснований пуститься в долгий путь к Испании по морю. Во-первых, сцепление у «глории» висит на ниточке, во-вторых, она не застрахована, в-третьих, не зарегистрирована и за нее не платятся налоги, в-четвертых, существует небольшое недоразумение в связи с ее принадлежностью семейству бездельников бетонщиков с шоссе на Кингс-Линн. Хотя Ленни давным-давно поменял номера, он чувствовал бы себя неловко, раскатывая по всей стране в смертельной ловушке в виде спорной собственности — ему не нравилось слово «ворованная»: «глория» экспроприирована в возмещение оказанных услуг, — с сопутствующим риском поломки и ареста, когда есть более простой вариант. Это привело его к пятому основанию: возможности провести двадцать часов в баре с видом на море. Он скормил игральному автомату пригоршню фунтовых монет, сыграв в одну, другую и третью игру. В баре оставался всего один выпивающий — цветущий овощевод из Линкольншира, направлявшийся в Валенсию за морковкой, — но когда нос парома начал прожорливым свиным рылом зарываться в воду, он покачал головой, загасил сигарету и поплелся прочь, оставив на стойке нетронутую пинту «Гиннесса». Ленни потягивал светлое пиво, оценивая мелькавшие перед глазами варианты. «Семь семерок» уже гарантировали минимальный выигрыш в пятьдесят с чем-то фунтов, но еще одна ставка принесет джекпот в двести фунтов. Без вопросов, решил он и нажал на кнопку. Проиграл, но ему посчастливилось ухватить пинту красномордого овощевода, скользнувшую по стойке. В воздухе разлился незнакомый запах удачи. Несмотря на твердое убеждение, что жизнь — река, собственная жизнь в последние годы скорее представлялась ему океаном. На протяжении четырех с половиной лет, проведенных в тюрьме за преступление, которого он не совершал, его насильно усмиряли, заставляя медленно умирать от жажды в унылых чертогах ее величества. После освобождения подул ветерок, оказавшийся довольно зловредным, потому что кидал его из одного несчастья в другое, пока он изо всех сил старался направить жизнь в прежнее русло. В честном справедливом мире Ленни Ноулс стал бы к тому времени преуспевающим застройщиком, респектабельным торговцем металлоломом или всеми любимым генеральным директором империи по переработке отходов. Ему почти сорок пять, и по всей справедливости он уже должен был бы водить классную тачку типа бумера или мерса, выпивать в компании самых высокопоставленных и влиятельных личностей своего времени, отдыхать на Барбадосе и Тенерифе. Вместо того сидит за рулем побитого «транзита», якшается с полоумным мальчишкой из колледжа и чудаковатым перестарком, а отпуск проведет в Испании. Ленни прикончил «Карлинг» и взялся за «Гиннесс», напоминая себе, что подобные мелкие отступления неизбежны в жизни талантливого предпринимателя, а результат значительно перевесит издержки. Если б он захотел, то остался бы в школе. Сдал бы экзамен первого и второго уровня сложности, поступил в университет, как Ник Крик, но куда его это могло привести? За конторский стол в каком-нибудь офисе, до которого два часа езды, к жизни в сплошных долгах и налогах? Ленни презрительно фыркнул, с любовью глядя на свои сияющие белизной кроссовки «Рибок». Он не нуждается в престижной кредитной карточке, чтобы отлично выглядеть, пускай даже кроссовки не настоящие. Спустил в игральный автомат еще пятерку, рассуждая, что, если бы окончил университет, без сомнения, возглавлял бы сейчас департамент, заведовал финансами крупной корпорации или разрабатывал беспроигрышную маркетинговую стратегию для преуспевающих предприятий, но многие ли оседлавшие письменный стол жокеи в строгих деловых костюмах могут считать себя свободными по окончании рабочего дня?
