— На нем крест.

— Ну и что? — прошипел Кройц. Нервы у него трепетали, как палец на спусковом крючке. Они заехали далеко в глубь спорной территории, где каждый выстрел мог быть услышан.

— Он же анархист. Они в Бога не верят.

Кройц посмотрел на Сиднея как на идиота. Наклонился, сорвал с шеи Аранхука крест, забросил высоко на дерево. Крест обвился вокруг ветки, поблескивая, как светлячок, в неровном лунном свете.

— Легче стало? — спросил он.

Старик тихо погрузился в воспоминания, пока Ник вел машину через Монтальбан и Кастель-де-Кабра к Гаргалло вдоль мелких сверкающих вод реки Мартин. Они перевалили через северный хребет Маэстрасго, состоявший из обрывистых скал, как бы высеченных из других камней по сравнению с ничтожными вершинами Сьерра-дель-Моро. Солнце блистало между деревьями, словно отражаясь от нетускнеющего золотого распятия Аранхука, которое, возможно, до сих пор висит на ветке, медленно покачиваясь на цепочке. Под ним на обновленном покрытии шоссе 211 манящий палец Луиса Аранхука насмехается над памятью Сиднея, не отменяя приглашения. Воспоминание о той ночи на дороге в сосновом лесу и сегодня столь же четко, как в 1937 году, фотографическое разрешение усиливает запах смолы в прохладном воздухе. Его не стер автономный ментальный механизм, и Сидней сознательно не закопал его в неглубокой могиле в дальних уголках сознания. Оно постоянно мелькает в тенях на границе, сердитое, недоброе, готовое выскочить на свет, оставаясь на уме дни и даже недели. Юным оболтусом в Норвиче он удивлялся, почему мужчины не рассказывают о войне тем, кто ее сам не видел, а потом, в Испании, понял, что люди просто стараются всеми силами держать воспоминания в темноте. Бросив взгляд по углам, он видит тяжелые опасные груды ненужных, нежеланных снимков, ярды вырезанной цензурой пленки, свернувшиеся зловещими спиралями на скользком полу. При любом небрежном движении все это может рухнуть, погрузить его в страх и ужас, в первую очередь в чувство вины за ту жуткую авантюру, и все-таки обстоятельства требуют погружения в воспоминания после семидесяти лет забвения. Интересно, хладнокровно задумался он на секунду, убьют они его или нет.

— Здесь что-то плохое случилось, да? — спросил Ник.

Старик как бы съежился в одежде, снова стал старым, хрупким, неуверенным. Покачал головой:

— Ничего существенного, как я уже говорил. По-моему, нам налево на следующем повороте.

Кобб исчез на два дня. Вернувшись, застал Сиднея без рубахи на солнце, когда тот подпиливал головки пуль. Испустил сквозь зубы долгий неодобрительный свист и качнул головой.

— Знаешь, что будет, если тебя возьмут с пулями дум-дум, [61]малыш? — спросил он.

— Практически то же самое, что и без них.

Кобб вздохнул:

— Ты становишься слишком циничным. — Он пнул ботинок Сиднея. — Бросай это дерьмо, иди за мной. Надо поговорить.

Они пошли в пыли под солнцем к низкой стенке, отмечавшей границу лагеря. Клее, стоя в кругу сидевших новобранцев, перебрасывая из руки в руку самодельную гранату, смотрел на них с нескрываемым любопытством. Если Кобб это заметил, то проигнорировал. Шагал, глубоко сунув руки в карманы шерстяных штанов, закатанные выше локтей рукава рубашки цвета хаки обнажали жилистые загорелые руки. На левом предплечье от локтя к запястью розовым червяком, застрявшим под коричневой кожей, тянулся шрам. Кобб не говорил ни слова, пока они не дошли до стены, а там повернулся, привалился к ней спиной с широкой улыбкой, которая любому наблюдателю говорила только о беспечности.

— Можно тебе доверять, малыш? — Сидней кивнул, и Кобб фыркнул. — Безусловно и безоговорочно. Почти каждый сукин сын попросил бы сперва дополнительной информации. — Он вынул из кармана рубашки сигару, покопался в брючном кармане, достал серебряные кусачки, высоко поднял, солнце предупреждающе вспыхнуло на блестящей поверхности. — Нравится? В наследство получил.

— От тех, кого мы арестовали на прошлой неделе?

Кобб на миг удивился, потом покачал головой:

— Нет. От одного типа, который был владельцем кофейной фабрики под Реусом. Знал толк в сигарах. — Он поднес к сигаре золотую зажигалку, опустив объяснения насчет ее происхождения. — Тех, кого мы арестовали на прошлой неделе, больше нет с нами, но, похоже, они унесли нечто близкое сердцу нашего вождя. Поэтому мне надо знать, можно ли тебе доверять.

Сидней отмахнулся от дыма.

— Я уже сказал.

Кобб кивнул, оглядел лагерь, как бы проверяя, не следит ли кто за ними.

— Помнишь, как в прошлом году Железная колонна разнесла Валенсию? Может, тебе никто не рассказывал, но те ребята много месяцев простояли на линии фронта и вдруг услышали, что революция в городе кончилась. Люди ходят в кино, на стадион, едят апельсины, вообще в ус не дуют, будто нет ни войны, ни революции, ничего. Говорят, милиция вернулась преподать горожанам политический урок: разгромила Гран-Виа, расколотила магазины, избила обедавших в кафе и ресторанах, подожгла автомобили. Они врывались в суды, уничтожили главный полицейский участок, перебили кучу священников, набрали себе новых рекрутов в тюрьмах. Потом напоролись на наши пулеметы, и мятежу был положен кровавый конец. Никогда не слышал?

Сидней покачал головой.

Кобб затянулся сигарой.

— Ну, вполне возможно, это была диверсия. Один из парней, которых мы взяли на прошлой неделе, Рансато, хотел заключить со мной сделку. Они вечно стараются, да ничего хорошего не выходит. Те, кто поумнее, знают, что уже покойники, просто стараются спасти жену с детишками. Дураки и слабаки думают, будто сумеют избежать неизбежного. Кое-кто из моих ребят времени им не дает, а я всегда слушаю. В большинстве случаев мы ничего не получаем, но я иду на сделки, чтобы придурки сошли в могилу, имея одной заботой меньше. Умирают с мыслью, что сделали все возможное, а мне достается классная машина, новый письменный стол, серебряные ножнички для сигар. Все довольны. Тот самый Рансато точно такой, как прочие. Я повел его прогуляться по бережку, и он мне заявил, что дело совершенно не связано с продуктовыми квотами. Я говорю, внимательно слушаю, и он мне преподнес байку о грабеже, случившемся в один день с бунтом Железной колонны: восемь человек ограбили укрепленную виллу в предместье. Ну, тут старичок Рансато подцепил меня на крючок, поскольку на ту самую укрепленную виллу я должен был его доставить по личному приказу Орлова. — Кобб выпустил дым, разглядывая землю и щурясь на солнце. — Пройдемся, пока я ввожу тебя в курс. Слишком много проклятых шпионов кругом развелось. По словам Рансато, в прошлом октябре двое парнишек видели, как восемь человек разгружали два фургона на той самой вилле. Поделились известием со своим дядей, который случайно оказался организатором синдикалистов в порту, сообщив, как восемь чужаков заносили на виллу десятки небольших, но необычайно тяжелых ящиков. Дело заняло полночи, и мальчишки пришли к заключению, что фашистские агенты запасают оружие для операции в доках. — Кобб вздернул бровь. — Вполне разумное, но ошибочное предположение. Дядя Педро поступил правильно: уведомил милицию, которая установила, что поместье находится в ведении министерства внутренних дел и его арендует советская военная миссия. — Он помолчал, повернулся к Сиднею: — Как там все прошло с Аранхуком?

Струйки пота царапнули шею осколками, в памяти промелькнули окровавленные зубы и манящий палец.

— Плохо, — пробормотал Сидней. — Он не был готов к смерти.

— А кто из нас готов? — вздохнул Кобб. — Именно Аранхук расспрашивал ребятишек, решив, что разгружавшиеся ящики были слишком маленькими и слишком тяжелыми для оружия с боеприпасами.

— Что ж там было?

Грач уселся на колючей проволоке, мягкий левантийский бриз ерошил его перья. Кобб остановился.

— Золото, — ответил он. — Сто ящиков. Глупые сукины дети украли у генерала Орлова золото, и он убьет всех до последнего, чтобы его вернуть. — Грач наблюдал за хохотавшим по-петушиному Коббом. — Эзопова басня: умные мыши обкрадывают самую злобную в городе кошку. — Он схватил Сиднея за руку, дернул к себе поближе. Выражение его лица неожиданно стало жестоким и агрессивным. — Проблема в том, малыш, что, как только об этом узнаешь, сразу же станешь мышью. Понял, к чему я веду? — Он оглянулся, нет ли кого поблизости, обнял Сиднея за плечи, толкнул в дверной проем низкой каменной постройки. — Как только кому-нибудь станет известно, что знаешь, тебе конец. Шепни мышке — кончишь как Аранхук. Расскажи кошке — будешь умирать неделю с содранной со спины кожей, а чертовы славяне будут смотреть сквозь ребра, как работают твои легкие. — Изо рта у него пахло испанским чесноком и кубинским табаком. Он облизал губы. — Это не угроза, малыш, а предупреждение, черт меня побери. Отныне ты либо со мной, либо танцуешь долгое медленное фанданго со Смертью.