Но он стал капельмейстером на пароходах, совершающих рейсы в Америку. Его оркестр исполняет пошлую салонную музыку. Штраус, Зуппе, Легар, «Сказки Гофмана» и «Микадо» Салливана…

Джейсон не понимает, как это случилось, не видит связи между хранящимися у него в душе образами и тем, что он едет в этом купе, что он руководит шестью музыкантами, по-разному владеющими техникой и имеющими разную подготовку. Одних он знает по прежним рейсам, других — нет.

И это только часть загадки.

А мои товарищи, коллеги, думает Джейсон, они ведь тоже хранят в себе подобные картины, вихри впечатлений, мелкие осколки, скопившиеся со временем. Свои нити и свои пути привели их сюда. Так же как и меня.

Я никогда не расспрашиваю их о прошлом, о том, что побудило их к такой жизни. Пусть они хранят свое про себя, а я буду хранить свое. Но что же им все-таки снится, когда они спят? Или когда сидят, как сейчас, с закрытыми глазами, как и я сам? Что они видят? Что слышат? Может, все это и не имеет значения, может, поэтому я ни о чем их и не спрашиваю? И никогда не спрашивал.

Я уже давно перестал задавать вопросы.

Сам он видит сейчас телескоп, который наконец-то появился у них в доме, после долгого томительного ожидания и теоретической подготовки. Он помнит, как отец приносил всевозможные книги и читал их вместе с Джейсоном, чтобы заложить необходимую основу до того, как начнутся сами наблюдения.

Наблюдения… Одно слово. Оно напоминало о путешествиях, открытиях, действительности. О перелетных птицах.

Наконец появился и сам телескоп. Это был добротный прибор с линзами от фирмы «Чане» в Бирмингеме, безупречной швейцарской сборки. Телескоп был черный, с надежным дубовым штативом. Сверкали сталью винты, поблескивали черные оси и противовесы.

Они с отцом заранее внимательно изучили прибор, Джейсон знал спецификацию наизусть: рефрактор три с четвертью дюйма, теоретическая разрешающая способность в две секунды дуги.

Можно начинать наблюдения!

Скрипка появилась месяца на два раньше. Золотисто-красная детская скрипка изящной формы.

К моменту появления телескопа Джейсон уже умел чисто играть гаммы.

Однажды Джейсон после школы должен был выполнить поручение отца. Отец попросил его купить четыре скрипичных струны: они необходимы, чтобы поставить эксперимент.Еще одно из этих слов. Таких как обсерватория, рефрактор, разрешающая способность, секунды дуги…Вначале непостижимо таинственные, эти слова постепенно обретали смысл. А вот и еще одно из них: эксперимент. Вообще-то Джейсон смутно представлял себе, что такое эксперимент, но в его представлении эксперимент был непременно связан с пробирками, фосфором, серой, огнем и жидкостью. И когда за завтраком отец объявил, что эксперимент будет поставлен вечером, после уроков, перед сном, Джейсон не мог взять в толк, зачем отец попросил его купить четыре струны в качестве материала для их опыта. Скрипичные струны? Он уже знаком с этими струнами, знает, что четыре струны, натянутые на грифе скрипки, позволяют извлечь бесконечное множество звуков. Но эксперимент? Он покупает струны, и там, в магазине, когда старый продавец протянул ему пакетик в шелковистой бумаге, струны как будто снова приобрели то неизвестное, таинственное, чем они обладали до того, как он начал учиться играть на скрипке.

После уроков и ужина Джейсон вместе с отцом спускаются в кабинет, где должен быть поставлен эксперимент. Отец зажигает всего одну лампу, и они садятся за стол, освещенный желтым газовым светом. На столе лежит доска. Джейсон разочарован: фосфор, сера, думает он. Но отец натягивает струны на гвоздики, вбитые в доску, и подсовывает под них колышки, чтобы они свободно звучали. И там, почти в полумраке, Джейсон узнает, что каждая планета имеет свой голос…

Ибо после того, как хрупкие звуки натянутых струн показали, каким образом изменение длины струны производит интервалы, и после того, как отец объяснил, что это происходит от частоты колебаний, он показал Джейсону, как геометрическая основа определенного звукоряда повторяется в скорости планет по законам Кеплера. И Джейсон постепенно понимает, что хочет сказать отец: звуки и геометрия, в которую их можно преобразовать, выражают другое, странное обстоятельство. Изменения скорости движения Сатурна по его эллиптической орбите повторяют тональный скачок от соль до си, то есть — большую терцию; скачок Меркурия — гораздо больше — целых десять нот, а скачок Юпитера — это малая терция.

— Понимаешь, — говорит отец, — Кеплер считал, что орбиты планет, как ноты, выражают гармонию Вселенной. Это музыка сфер.

Он улыбнулся.

— Если музыка сфер действительно существует, то это не просто сила колебаний в воздухе, но совершенно иная, мощная космическая сила. Музыка силы тяготения, музыка математики, музыка… Другой вопрос, так ли это на самом деле. Но сама по себе эта мысль прекрасна. Кеплер оставил нам три закона движения планет. Это первые, истинные законы природы, и они были открыты Кеплером в результате его попыток найти гармонию Вселенной.

Джейсон готов без устали слушать звучание струн. В тот вечер астрономия как будто слилась воедино со скрипичной музыкой. Они с отцом сидят, освещенные газовым светом, и передвигают колышки под струнами, слушают, настраивают, открывают книгу, откуда отец почерпнул свои сведения, снова слушают.

— Еще греки полагали, что каждая планета имеет свою музыку, — говорит отец. — Ведь планеты, если смотреть с Земли, совершают петлеобразное движение через Пояс Зодиака. Древние греки полагали, что это своеобразный божественный танец. А поскольку всякое движение создает вибрацию, звуки и тона, они считали, что и планеты производят звуки, то есть — музыку, ибо они танцуют. Эту музыку никто из людей не слышит, потому что космос полон этой великой музыки и люди привыкают к ней еще в утробе матери. Так же как они привыкают к ударам собственного сердца. Так это объяснял Аристотель. Последний, кто обладал способностью слышать эту музыку, был Пифагор… Ну а Кеплер открыл, что и в новой Солнечной системе имеются своего рода тональные соотношения, хотя Солнце стоит в центре, а орбиты планет являются не правильными окружностями, а эллипсами.

Джейсон уже почти не слушает. Он смотрит то на струны, то на отца. Поздно. Они устали. Но сперва Джейсон хочет все-таки еще раз услышать, что все так и есть, что каждая из планет, друзей его поздних ночных часов, действительно имеет свой голос.

Отец гасит лампу, и они отправляются спать.

— Вы уже бывали в Америке, мой юный скрипач? — спросил Петроний, глаза его перебегали с полки для шляп на окно и обратно.

— Н-нет. — Давид смущенно взглянул на этого нервного пожилого человека. — А вы?

— Нью-Йорк — очень красивый город, — ответил Петроний. — Очень красивый. Ничего нельзя понять. Там такие высокие дома.

Давида все больше смущал этот чудной итальянец. Костюм был ему велик, манжеты — обтрепаны.

Джейсон, по-видимому, спал, откинувшись на спинку кресла. Спот терпеливо смотрел в окно, глаза у него были затуманены. Теперь, когда в вагоне стало светло, в его черных, гладко зачесанных назад и на уши волосах были отчетливо видны седые нити. Пенсне отчасти скрывало морщины вокруг глаз. Определить возраст Спота было трудно. Петронию, наверное, было за шестьдесят, Джейсону — под сорок, а вот Споту… Спот был хорошо одет — жилет, часы на цепочке, — он напоминал учителя, красивого и благополучного учителя гимназии. Но его глаза настораживали. Они как будто что-то скрывали, что-то похожее на тревогу, и Давид вдруг подумал, что уже видел такие глаза, дома, в Вене, в тех кафе, заходить в которые считалось неприличным.

— Нам предстоит плыть на самом большом в мире судне, — объявил Петроний и подергал себя за жидкую бородку. — Самом большом в мире. Оно так велико, что не может затонуть.

Давид с удивлением посмотрел на него. В разговор вмешался Спот.

— Это верно, — с насмешливой улыбкой сказал он. — Действительно, утверждают, будто оно непотопляемо. Газеты много писали об этом.