— Как ты себя чувствуешь? — Манро смотрел на Джейсона.

— Что? — не понял Джейсон.

— Тебе нехорошо? Хочешь уйти?

— Да. — Джейсон кивнул. — Пойдем отсюда.

Они стали пробираться к выходу. Вокруг букмекеры рассчитывались с игроками. На ходу Джейсон заметил, что один из слуг в черном, которых он видел с молодой красивой дамой, получил у букмекера толстую пачку денег. Значит, она угадала и выиграла.

Они вышли на улицу.

В тот же вечер он нашел в снегу девушку.

Он возвращался домой один, нетвердой походкой, дрожа от холода; в воздухе чувствовалось морозное дыхание первого снега. Вокруг него танцевали снежинки, тихо, как маленькие белые мотыльки. Они вдруг появлялись в лучах газовых фонарей или в свете, падавшем из окон, и снова скрывались в темноте. Если холод продержится до утра, утром все будет в снегу. Джейсон замерз. Один раз он поскользнулся и упал на колено, брусчатка была скользкая, грязь, всегда покрывавшая ее, превратилась в густую ледяную кашу.

На улице из-за снега было тише, чем обычно в это время суток. Джейсону попалось лишь несколько одиноких прохожих, две ночные пташки, парочка пьяных и полицейский с длинными, закрученными кверху усами. Кончики усов у него побелели от снега. На Готгнем-Корт-роуд, уже недалеко от дома, Джейсона охватило тягостное, необъяснимое чувство, чем-то похожее на страх одиночества, — оно стеснило ему грудь и вызвало желание плакать. Словно снегопад и холод, пустынная снежная улица и зрелище, которое он видел вечером, прорвали некую плотину. К нему вернулся детский страх одиночества и темноты.

Почти во всех окнах, смотревших на улицу, свет был погашен, тусклые серые стекла напоминали вялые, повисшие паруса. Джейсон вспомнил шхуны на Темзе, которые он видел, когда был ребенком, шхуны, окутанные туманом и дождем. Неожиданно перед ним отчетливо возникла одна картина из того времени: холерная шхуна. На ее борту под мертвыми, висящими парусами в муках умирали люди; у команды не было сил спустить паруса; на топе грот-мачты был поднят грязно-желтый флаг, предупреждавший об эпидемии. Всю долгую весну эта шхуна стояла недалеко от Сент-Сейвор. Каждый день прохожие останавливались на берегу и смотрели на отверженную шхуну. Казалось, весна никак не может до нее добраться. Ходили страшные истории о том, что творилось там на борту. Судно береговой службы регулярно подходило к шхуне, на нем привозили белые деревянные гробы, и какой-то человек поднимался на борт. Это был доктор. Когда служебное суденышко уходило, оно увозило гробы обратно, но уже не пустые. Маленькому Джейсону часто снились страшные сны про эту шхуну, снились даже после того, как в один прекрасный день шхуна вдруг исчезла.

Теперь эта шхуна пригрезилась ему по дороге домой. Снег повалил сильнее, и расстояния между газовыми фонарями постепенно заметно увеличились. Нельзя отрицать: он жил в трущобах. И может быть, уже стал одним из этих безликих. Его готовили для другого. Он вспомнил отца и мать, они прочили ему лучшее будущее.

Да, он стал одним из безликих. Если нынче ночью он бросится с моста Ватерлоо и позволит течению Темзы унести себя, что от этого изменится? Ничего, ни для Бога (в которого он не верил), ни для людей (в которых он в свои мрачные минуты тоже не верил). Миссис Буклингем, наверное, заявит, что ее жилец пропал. И недели через две они сложат его вещи и одежду в ящик и увезут. Диван принадлежит мне, скажет, наверное, миссис Буклингем. И лишь две-три пожелтевших фотографии будут еще некоторое время свидетельствовать о том, что у него было когда-то лицо, а потом и их унесет поток жизни: пожары, войны.

Когда наступает ночь, люди делаются одинокими, как снежинки, падающие с серого свинцового неба. Иногда мы пролетаем мимо уличного фонаря, и тогда нас становится видно; на одно мгновение нас можно отличить друг от друга, мы становимся видимыми, реальными. Мы существуем. Потом мы снова исчезаем в серой мгле, и земля притягивает нас к себе.

Если бы я не был так пьян, я не стал бы мучить себя подобными мыслями, думал он. Думай о чем-нибудь другом, Джейсон, вспомни какой-нибудь веселый вечер или хорошенькую девушку.

Но веселые вечера казались ему теперь миражами, тонкой восковой кожей на почерневшем мертвом лице.

Вспомни какую-нибудь песню. Да, верно. Надо спеть какую-нибудь песню, которая согрела бы его, пока он не доберется до дому. Он начал петь «Воздух Лондондерри», но против обыкновения эта песня не принесла ему утешения. Потом он запел «Зеленые рукава», однако и она звучала невесело. Джейсон сердито топнул ногой и упал. Некоторое время он барахтался в снежной каше и не мог встать. Ему стало страшно — не дай Бог, он так и останется здесь лежать, — и тогда он заметил, что у него текут слезы, те слезы, которым он не давал воли. Джейсон чертыхнулся. Если бы он не был так пьян!

Наконец он снова стоял на ногах и даже вспомнил песню, которая могла его утешить, она сама явилась к нему и отодвинула прочь образ холерной шхуны:

На душе у Джейсона сразу стало светлее. Он вспомнил, как ее исполнял хор мальчиков на Бетнал-Грин-роуд, вспомнил рождественские богослужения в церкви.

Да, это помогло. Мелодия была очень красивая. Он пел по очереди второй и третий голос. Продолжая петь, он завернул за последний угол:

Джейсон остановился. Перед ним возле бочек с золой в снегу лежал человек. Он шагнул к этому несчастному и снова остановился, замер. Это была девушка, одна из тех бесчисленных пташек, из тех безымянных, которыми был наводнен город. Одета она была бедно — темная обтрепанная юбка, блузка, жакет. Голые ноги на фоне снега казались синими, как у покойника. У нее не было даже платка на голове. Темные волосы были закручены на затылке в жалкий узел.

Джейсон выпрямился и подошел к ней, хотел нагнуться, но вдруг подумал, что девушка мертва. При мысли, что ему придется прикоснуться к трупу, его замутило, и холерная шхуна снова всплыла в его воображении. Потом он все-таки нагнулся и потряс девушку.

Она лежала лицом вниз. Он перевернул ее на спину, узел распустился, и Джейсону пришлось смахнуть волосы, упавшие ей на лицо. Он сел на корточки и посадил ее, прислонив к своим коленям. Она была неимоверно худа, глазные впадины были залеплены грязью и снегом. Даже в темноте Джейсон разглядел, что девушка бледна как снег.

Она умерла, подумал он и похолодел. Но тут же сообразил, что девушка не окоченела, нет, ее тело мягко лежало у него на коленях. Он задумался… Rigor mortis, трупное окоченение, наступает обычно через полчаса или час после смерти, на морозе — немного быстрее. Он провел рукой по ее шее — она была холодная, но не ледяная — и нащупал пульс; через равные промежутки времени его пальцы ощущали слабые, но явственные удары.

Слава Богу, ты жива, подумал он. Потом смахнул снег с ее лица, с ушей, похлопал по щекам. Девушка не реагировала. Он похлопал еще несколько раз, потряс ее. Тогда она начала проявлять едва заметные признаки жизни: у нее дрогнули веки, рот приоткрылся, и она издала короткий стон, даже не стон, а вздох.

Джейсон был доволен результатом. В то же время он думал: что мне делать, если сейчас кто-то пройдет мимо? Например, полицейский? Ведь они подумают… О, черт!

— Вставай, девочка! — довольно громко сказал он.