Уолт Рифф рассматривал книги, расставленные за стеклом на верхней полке секретера. Ниже наклонной крышки секретер был пуст, за исключением одного из узких ящиков, который Рифф выдвинул с любопытством, присущим бухгалтерам, и обнаружил маленькую стеклянную пепельницу, стыдливо убранную с глаз долой, как прятали в былые времена все курительные принадлежности. Едва повернув ключ в двери и войдя в комнату, он бросил саквояж на кровать и сразу же направился в угол, где одиноко стоял этот секретер — так обычно ютится крупная мебель в лавках подержанных вещей. Его раскраска под темное красное дерево вызывала такое же ощущение неловкости, как и его сиротливость. Не было даже стула, чтобы составить ему компанию, узкие дверцы потрескались, словно тарелки, а свинцовые полоски в стеклянных панелях были, казалось, нарисованы нетвердой рукой.

Риффу приходилось часто ездить по делам, мизерных доходов от этих поездок хватало на кусок хлеба, но без масла, а потому он предпочитал останавливаться в дешевых мотелях. Там он мог наслаждаться чистыми простынями и наблюдать за тенями, которыми одаряла унылая десятиваттная лампочка стены, и без того уже умученные покровом из многих слоев краски. Если не считать перетянутой резинкой пачки двадцаток, спрятанной в пластиковом мешке под запасным колесом — он не доверял банкам, — у Риффа в автомобиле ничего ценного не было: кому нужна пара картонных коробок с потемневшими гроссбухами? Иначе пришлось бы постоянно следить за сохранностью имущества из окон, замаскированных косо повешенными венецианскими жалюзи и шторами в цветочек, — эти занавеси сроду не знали, что такое ветерок.

Рифф любил тыкать кулаком в середину постели. В матрасе каждый раз оставалась вмятина. А под клетчатой накидкой, естественно, притаилась пара тощих подушек. У противоположной стены, всего в нескольких шагах, обязательный телевизор с давно потерянным пультом, пытающийся кое-как удержаться на неустойчивой подставке. Над гладким изголовьем кровати, чуть не по центру, должен висеть стилизованный портрет безлистого дерева или для разнообразия — радостная небритая физиономия с подписью «Смеющийся философ». Иногда где-нибудь посередке Айовы или в прериях Иллинойса, словно в ответ на непреодолимую тягу, появлялся морской пейзаж: пенистые валы, несущиеся к приветливому берегу.

Так что мы имеем на этот раз? Краснокрылый дрозд, неосмотрительно усевшийся на камыш. Он видел их — и камыш, и птицу, — подъезжая к городу, в придорожных канавах, заросших бурьяном. Обстановка именно такая унылая и безвкусная, какую он и ожидал увидеть, если бы вдруг ее тут не оказалось, на что бы он презрительно фыркал? Стол шириной с подоконник, шкаф с поперечиной, где болталась троица проволочных плечиков, прячась в темной пустоте, оставленной предыдущим постояльцем, лампа, свет которой душил сборчатый атласный абажур, а выключатель невозможно было найти ни на шнуре, ни у основания лампы, ни на ножке. Рифф часто леживал, переводя взгляд из угла в угол стандартного безликого потолка, пока не приходил сон. Пол покрывал ковер, напоминающий дерюгу, серый, как слабая и неясная тень. Вдруг он вспомнил, как однажды, проснувшись рано утром, спустил голую ногу на пол и попал в чей-то забытый шлепанец.

— Как это сюда попало? — спросил Рифф, как будто Элинор сидела на кровати, стягивая колготки. Он попытался подцепить стеклянную дверцу ногтем, потому что круглая ручка с нее куда-то запропала, а ключ тоже отсутствовал. Но то ли дверцы были заперты, то ли их заело — так или иначе, они не открывались, и книги выглядели пленницами — грустными и желанными.

У Риффа в боковом кармане сумки всегда лежал швейцарский армейский нож, а поскольку Элинор не сидела на кровати и ничего не стягивала, он мог себе позволить ругаться напропалую, когда молнию на сумке заело. Пластик сумки только прикидывался холстом, так с какой стати молния будет ходить гладко? Сумка раскрылась лишь чуть-чуть, но для длинных тонких пальцев Риффа этого было достаточно. Указательным и средним он выудил нож, не удержавшись от тихого вопля торжества. Нож упал на кровать. Рифф открыл одно лезвие, но ошибся — ему нужно было другое, тонкое и заостренное, которым можно при необходимости провертеть добавочную дырочку на ремне. Он уже давно стал владельцем этого чуда швейцарской изобретательности, но так и не освоился со всеми его возможностями, потому что редко пользовался чем-либо, кроме штопора: тот легко было обнаружить невооруженным глазом, из-за него нож выглядел, как зазубренная блесна; впрочем, иногда, если попадался уж очень жилистый бифштекс, он использовал зубочистку, которая отскакивала, как щепка, а однажды раскрыл ножницы, но так ничего и не разрезал. «Вот где он, чертяка, прячется, — сказал Рифф, — совсем с другой стороны».

Он засунул лезвие, тонкое, как шило, в замочную скважину секретера, и дверцы распахнулись, хотя и не полностью. «Сезам, откройся!» — сказал он, возвращая лезвие в гнездо с резким щелчком; такой звук, казалось Риффу, издали бы стеклянные дверцы, если бы ему вздумалось их захлопнуть. И именно так они и щелкнули, когда он проверил свою гипотезу, после чего пришлось заново вытаскивать лезвие и открывать дверцы. Но на этот раз номер не прошел: дверцы даже не шелохнулись. «Второй номер, дохлый помер», — сказал Рифф. Элинор не знала, при чем тут второй номер, а потому не возражала. Рифф толкнул раму ладонью и подергал язычок замка. Дудки! Порывшись в недрах ножа, он нашел лезвие, вроде перочинного, и просунул между створками. Они распахнулись. «Сезам, откройся!» — снова сказал он. Возможно, на дверце осталась зазубрина, но Рифф предпочел не присматриваться. Потом он бросил нож обратно в сумку и сел на край кровати, как будто потерял всякий интерес. Сел себе и сидел, просто сидел.

Рифф вообще любил оттягивать удовольствие, даже самое крохотное, а уж если чем-то заинтересовывался, вообще становился до чертиков методичным. Ему нравилось решать разные мелкие задачки, скажем, когда нужно сложить паззл. Задачки заполняли время, которое иначе осталось бы пустым, и давали иллюзорное чувство создания чего-то полезного, уменьшения энтропии. Большие проблемы его обескураживали. В них не было никаких кусочков. Они просто нависали над головой, и Риффу оставалось только глазеть и гадать, что с ними делать. Наконец он потянул за молнию, и отверстие, которое удалось проделать, затянулось. «Слушай, у меня есть стремянка», — сказала Элинор. «Позволь мне залезть по ней к звездам!» — воскликнул Уолт. Элинор засмеялась и тут же оборвала смех. «Мужчины…» — только и сказала она. Уолт помнил, что тогда он подошел к стремянке и поцеловал одну ее ножку, стоящую на перекладине, в квадратик между нитками. Затем — другую ножку, без чулка, поцеловал жадно, у самого бедра. «Мужчины!» Она ущипнула его за мочку левого уха ногтями, покрытыми красным лаком.

Рифф вытащил внушительный том. Суперобложки не было, и корешок заметно потерт. «Баррет Вендел и его письма» — значилось на обложке. Баррет Вендел и его письма? А кто такой Баррет Вендел? Увесистый. Издано М. А. де Вольф-Хоув. Ух ты! Шуму-то сколько! Судя по названию, для автора письма были все равно что любимая собака. Проведя это сравнение, Рифф задумался, какой породы могла быть собака. Была у него привычка растекаться таким образом мыслью по древу.

Он сдул пыль с верхнего обреза Баррета Вендела. Оказалось, этот Вендел преподавал право в Гарварде. «Отлично, — сказал Рифф. — Это, значит, какой-то парень из ихних юристов собрал его письма». Рифф иногда говорил вслух сам с собою. Иногда бормотал про себя. Иногда слова застревали в мозгу. Обычно он не осознавал, какой именно вариант речи избрал. Но болтовня имела свои преимущества. В тех местах, где ему приходилось бывать, он никогда не слышал пения птиц. Издано в 1924 году, представить только! Как там говорит грамматика? Прошедшее отдаленное. Он затолкал книгу на место. Напечатано в Бостоне, разумеется. В любом другом месте старина Вендел, несомненно, канул бы в небытие, и тени не оставив. Ффу-у… Я думал, что застекленным шкафам положено предохранять книги от пыли. «И ни черта они не предохраняют», — сказал Рифф, снова сдувая пыль. Во какая веселенькая обложечка. «Супергород»… Супергород? Гарри Хершфилд. М-мм… Напечатал книжку и уже думает, что он знаменитость. И девушки льнут к тебе и трутся о ноги, как кошки. И деньги рекой. Когда это? Год 1930. А теперь — все кончено. Позабыт. Ни слуху, ни духу. На задней странице обложки объявление: печатается книга Бориса де Танко. Борис де Танко? Ничего себе кличка… «Сирота мира». Хм-м… «Прочтите!» — кричал анонс. «Любой мужчина и любая женщина после этой книги станет лучше!»