«Станет лучше!» — сказал Рифф. Держи карман шире! Эти книги, без сомнения, были все в пыли еще до того, как их выставили на этой полочке. Скорее всего их насобирали где-нибудь на чердаке и расставили, чтобы придать секретеру элегантный и солидный вид. Но зачем эта старая и громоздкая штуковина в чистенькой комнате, где человек только разок переночует? Рифф нервно пошевелил пальцами. Ох ты… Пыль свалялась и стала как графит. Придется вымыть. Рифф всегда закрывал дверь в ванную, даже когда был один, даже когда комната заперта на цепочку и на два оборота ключа, потому что на самом деле он редко бывал один. У него имелись свои мелкие делишки. Свои разговоры. Рифф развернул положенный постояльцам кусочек мыла и смыл прах секретера с рук своих. Затем помочился и чертыхнулся — теперь снова пришлось мыть руки. Он любил порядок, но порядок не всегда отвечал ему взаимностью.
— Риффатер, — сказал Уолт, — ты ничего не умеешь делать толком. «Иногда ты неплохо целуешь», — сказала Элинор, двигая кровать обратно к его сумке.
Рифф вернулся в комнату и снова сел на кровать. Полюбовался на угол потолка. Заметил собственное отражение в далеко отставленном зеркале. Потом его взгляд упал на прикроватную тумбочку, где рядом с мертвым будильником красовалась роза в прозрачной стеклянной вазе; торчащие шипы, преломляясь в воде, казались большими; основание вазы отбрасывало несколько полукруглых теней на полированную поверхность тумбочки. Вот это сюрприз! И при ней три темно-зеленых листочка с зазубренными краями… о-о-о… проеденные чем-то… тли, наверно… и сплошь покрытые дырочками, будто их истыкали иголкой. Может быть, еще тогда, когда они росли в питомнике. Тоже вроде как секонд-хэнд. И никакого сюрприза. Темный циферблат будильника тоже ничем не мог утешить. Стена просвечивала сквозь проколы в листьях, что возникли еще до рождения бутона, и теперь цветение стало для него недостижимой целью; кромки свернутых красных лепестков уже потемнели, ибо бутон был мертв, сам о том не ведая: он был обречен остаться бутоном, приоткрыться, но никогда не распахнуться, застыть, скажем, на сутки, на полпути между рассветом и полднем, между прошедшим и будущим, до той минуты, когда горничная затолкает его в мешок с мусором; она заговорит с ним по-испански, под гудение трудящегося пылесоса, и, может быть, ее саму зовут Розой, и она немного хромает, потому что в детстве наступила на гвоздь и не обратила на это внимания, пока ногу не разнесло так, что кожа позеленела и плоть пропиталась вонью, и четверть ступни пришлось отрезать… Конечно, больше проку было бы повалить Элинор на простыни. Но Рифф не мог удержаться от подобных размышлений. Он исследовал все детали мотельного уюта. И позабытый всеми цветок.
Ладно. Разве цветы не срезают в юном возрасте, как рождественские елки? Они начинают со смерти, час торжества для них наступает, когда жизнь их поддерживают лишь водой в вазе. Да, подумал Рифф. Умирая, они становятся сонными. Их черты искажаются. Какое-нибудь веко или губа отвалится без предупреждения, и к часу дня голый стебель будет торчать из кучки лепестков. Эта картина не порадовала его. Извольте оставить меня в покое. «Дешевка должна быть дешевой», — сказал Рифф и рассмеялся, сообразив, что сказал. И ему стало легче.
Он подумал, что можно морочить себе голову иначе и с тем же успехом. Встал. Тонкая изящная книжица, тисненное серебром название на мягкой обложке ядовито-зеленого ликерного цвета, но с такими завитушками, что и не расшифруешь. На титульном листе Рифф прочел: «Завитки тумана». Здесь серо-зеленые буквы читались вполне нормально, окруженные веночком остролиста или чего-то подобного. Ути-пути. Тускло-зеленая книга, желто-зеленая. Выгоревшая, выцветшая, выжившая. Автор… автор — Гвен Фростик. Ух ты… Ну-ка, дальше. Даже если это псевдоним, все равно звучит! Богато иллюстрировано автором. Рисунки: травка, божьи коровки, птицы, деревья, пейзажи, небо. А бумага была богатая, не иначе — верже. Только посерело все и постарело, чуть ли не рассыпается, как пепел. Гвен, наверно, хороша. Тебе это понравится, мама, вот послушай. И напечатано на личные средства автора. Да, эта Гвен, наверно, была и впрямь хороша, ежели у нее хватило средств напечататься. Похоже, книжица была из дорогих. Послушай. «Идет вперед и вперед…» ох… «И каждой поре — своя слава…» м-м-м… «сминает»… нет, «сменяет другую, сцепляясь…» Ну, как оно вам? Стишки.
Мать всегда занимала лучшее кресло. Он оставлял лучшее специально для нее. Она сидела на кресле, оставленном для нее, держа на коленях свою большую сумку. Колени плотно сжаты под юбкой размером с парашют. Она сидела, будто позируя: так неподвижно, что превращалась в картину. Значит, сегодня она будет сидеть в этом более или менее мягком кресле у окна, рядом с кнопками кондиционера. В широкой белой, обрисовывающей грудь блузе, которую она надевала в будние дни для буднего сидения — не двигаясь, пока ее не окликнут.
«По-моему, этой особе следовало бы держать свои чувства в семейном кругу, а не распускать по деревьям, тем более если на них, как ты сказал, завелись жучки». Но это божьи коровки, мама, безобидные, со спинкой в горошек. «По-моему, этой особе следовало бы держать свои чувства в семейном кругу, а не распускать по деревьям, даже если на них завелись божьи коровки. Гляди-ка, у тебя в комнате — роза? Это мило».
Когда это все издавалось? «Супергород» Гарри Хершфилда. Я эту книгу уже видел, вспомнил Рифф. На обложке острый и пестрый риф из зданий, вздымающихся подобно ракетам, но наклонно. Риф. Рифф — это я, но я совсем не острый и не пестрый. Никогда не слыхивал про этого… Эльфа, Элфа? Может, это аббревиатура? Издано в 1930 году. Подумать только! Год-то какой! Издатель — Элф. Или Эльф? «Любого мужчину или женщину сделает лучше»!
Чушь какая-то. Баррета Вендела снова вытаскивать нет смысла. Но он это сделал. Весомая все-таки вещь. Весомая. А это что? «Книга денег Мартина Мейера». Вот — Рифф поднял книгу повыше, чтобы мама могла увидеть, — смотри, прямо на обложке… Никак не проглядишь… Черно-красно-желтые буквы так и толпятся… мама… послушай, что на обложке написано: «Да, вы можете заработать на ваши сбережения от 10,4 до 23,5 процента, пользуясь федеральным страхованием». На эту тему я кое-что знаю… знал… ну конечно… А это что? «С легкостью по кругу»? Это приключения? Нет, путешествия. А, понятно, вокруг света с пустым карманом и одним чемоданом. Как раз мой случай. Вряд ли эти книги здесь просто забыты, оставлены в номерах мотеля. «Как я сделал 2 миллиона на фондовой бирже». Угу. Непохоже на правду, мистер… как вас там? Мистер Дервас. Если вы так разбогатели, какого черта еще и книгу писать? Чтобы люди тоже знали, как делать деньги, да, мама? Если он такой ловкач, почему он до сих пор не прибрал все к рукам? Это же смешно, подумал Рифф, потому что я, в некотором смысле, не делаю деньги, а разделываю. Собираю средства, чтобы пустить их в путешествие. С легкостью по кругу.
«Не все пойло, что сваришь, свинья выхлебает, — сказала мама, повторяя мудрость, вычитанную из любимого альманаха. — Такая уйма денег!»
Когда Рифф был ребенком, «идти по кругу» у них значило, что тебя целуют в задницу и облизывают спереди. Позже ему приходилось следить за собой, чтобы чего не брякнуть лишнего. Элинор отлично умела делать всякие грязные штучки, но не любила применять к ним грязные слова.
Уолтер был разъездным бухгалтером — уцененным специалистом. Он задумался: а что сказал бы о его работе представитель старой школы юриспруденции профессор Вендел? Ведь он ездил из одного города в другой, из одной фирмы в другую — почти все они висели на волоске, как пуговицы, которые вот-вот оторвутся, — и колдовал над отчетностью, пока не удавалось состряпать из их цифири нечто съедобное. Переписав кое-что, перелицевав, подчистив, он выдавал заключение, что все в порядке. Ох, но ведь он любил бухгалтерские книги, шуршание листов, по которым струились синие и зеленые строки, словно нарисованный дождь. Любил рыться в бумагах, часто говорил себе, когда, послюнявив пальцы, разделял слипшиеся страницы: что может быть милее лиловых, лавандовых, липовых оттенков выцветших чернил; что может быть увлекательнее, чем сидеть в чужих конторах, где марки хранятся в коробках из-под сигар, громоздятся горы запыленных, засаленных гроссбухов, а картонные папки открываются, как примерзшая дверца морозилки… Где можно любоваться картотекой с рядами ящиков, и на каждом табличка в латунной рамке с именем и изящно скругленным верхом… Где лампа свисает на проводе под зеленым металлическим абажуром… Многие гроссбухи были такими же пыльными, как здешние книги. Он успел напрактиковаться в сдувании пыли.
