Я очень давно не ездил по этой линии, а в Хэтчфорде не был более тридцати лет. В 1962 году папе повезло — единственный раз в жизни, не считая встречи с мамой: он выиграл 20000 фунтов в лотерее. В те дни это были большие деньги, которых оказалось достаточно, чтобы он раньше времени вышел на пенсию, уволившись из компании «Лондон транспорт», и купил маленькое бунгало в Миддлтонон-Си, рядом с Богнором. После того как они с мамой туда перебрались, у меня никогда не возникало ни желания, ни необходимости побывать в Хэтчфорде. И сегодняшнее возвращение было каким-то нереальным, как во сне, где знакомое смешалось с незнакомым. Поначалу меня поразило, как мало переменился район Пяти дорог. Появились новые вывески и план дорожного движения, вместо цветочного магазинчика на углу возник видеопрокат, вместо кооперативной булочной — большой магазин «Умелые руки», а дорогу разметили, как сложную настольную игру: стрелки, «зебры» пешеходных переходов и знаки кругового движения на перекрестках, — но общий вид улиц и зданий остался таким, каким я его помнил. Однако социальный состав населения стал иной. Маленькие улочки и одноэтажные дома по соседству с главной магистралью заселили по преимуществу выходцы с Карибских островов и из Азии, я это обнаружил, когда пошел взглянуть на наш старый дом на Альберт-стрит.
Оконные рамы заменены алюминиевыми стекло- пакетами, а перед входной дверью сооружена маленькая застекленная веранда, но в остальном это все тот же дом, сложенный из серовато-желтого кирпича, с шиферной крышей и садиком перед ним, на ярд ниже уровня улицы. На каменном карнизе окна по фасаду до сих пор осталась большая выбоина — сюда во время войны угодила шрапнель. Я постучал в дверь, и седоволосый уроженец Карибских островов чуть приоткрыл ее, с подозрением глядя на меня. Я объяснил, что когда-то жил здесь, и попросил разрешения войти и посмотреть. Он засомневался, словно посчитал меня сыщиком или уголовником, такое вполне возможно; но тут из-за его плеча, вытирая о передник руки, выглянула молодая женщина, назвавшая мужчину папой, и любезно пригласила меня войти. Что меня больше всего поразило, помимо пряных запахов из кухни, — это теснота в прихожей и на лестнице и мгновенная темнота, наступившая, как только входная дверь закрылась: я забыл об отсутствии естественного освещения в прихожих таких одноквартирных домов. Однако две комнаты, между которыми сломали стену, превратились теперь в светлую, приятных пропорций гостиную. Почему мы так не сделали? Большую часть своего времени мы проводили, набившись в заднюю комнату, где было невозможно шагу ступить, не натыкаясь друг на друга или на мебель. Ответ, разумеется, таился во въевшейся привычке всегда все оставлять — будь то костюм, чайный сервиз или комната — «до лучших времен».
Расширившаяся гостиная была весело, пусть несколько и кричаще, отделана в желтых, пурпурных и зеленых тонах. Работал телевизор, перед ним на полу сидели двое малышей — девочки-близнецы лет трех — и, посасывая большие пальцы, смотрели мультфильм. Камины заложили, а каминные полки отбили, и под обоими окнами установили батареи центрального отопления. Комната настолько преобразилась, что требовалось усилие, чтобы восстановить в памяти ее прежний облик Я выглянул посмотреть на маленький лоскуток земли, который мы пышно именовали «сад». Теперь его почти весь замостили и частично накрыли односкатным навесом из прозрачного фибергласа. Там стоял гриль на колесиках и круглая сушилка для белья вместо нашей провисшей веревки, которая шла по диагонали из конца в конец заднего двора и подпиралась палкой. Молодая женщина сказала, что ее муж — водитель автобуса, и я с благодарностью ухватился за эту ниточку связи с прошлым. «Мой папа водил трамваи», — сообщил я. Но пришлось объяснять, что такое трамвай. Посмотреть спальные комнаты мне не предложили, и я не стал просить. Сунул по фунтовой монетке в ладошки близнецов, поблагодарил их мать и деда и ушел.
Вернулся назад, к Пяти дорогам, и начал восхождение на Бичерс-роуд. Очень скоро выяснилось, что возвышенная часть Хэтчфорда претерпела некоторую яппификацию, возможно в связи с бумом недвижимости в восьмидесятых. Большие дома, которые во времена моего детства были поделены на квартиры, теперь снова принадлежали одному владельцу, отчего весьма похорошели — латунная фурнитура на парадных дверях, подвесные цветочные ящики на крыльце и кустарники в горшках вокруг дома. Сквозь окна по некоторым приметам можно было догадаться, что здесь живут люди искусства: коврики с этническим узором и современные эстампы на стенах, набитые книгами черные книжные полки, угловатые лампы, музыкальные центры, сравнимые с произведениями искусства. Мне стало интересно, какая судьба постигла дом 94 по Треглоуэн-роуд, где жила семья Морин. Первый поворот налево наверху Бичерс-роуд, затем первый поворот направо и снова направо. То ли от усилия, затраченного на подъем, то ли от напряженного ожидания мое сердце забилось быстрее, когда я приблизился к последнему повороту. Слишком мала вероятность, что родители Морин, если даже они не умерли, до сих пор здесь живут, а если это и так, один шанс на миллион, что именно сейчас Морин приехала их навестить. Так говорил я себе, пытаясь утихомирить сердцебиение. И все же оказался не готов к потрясению, которое испытал, повернув за угол.
Дома по той стороне улицы, где стоял дом Морин, были снесены, и на их месте вырос целый комплекс новеньких особнячков. Это были легкие, скупых размеров кирпичные коробочки, узкие, словно распиленные надвое домики на две семьи: с зарешеченными окнами и фальшивыми балками, лишь обозначенными на фасаде. Особнячки были огорожены и стояли вдоль изгибающегося глухого переулка, который так и назывался — Треглоуэнский тупик. От монументального викторианского особняка, в котором проживало семейство Каванаг, не осталось и следа — ни кирпичика, ни камешка, ни дерева. Я прикинул, что вход на территорию комплекса приходится как раз на место, где стоял дом Морин. Цоколь со входом в подвал, где мы целовались, где я касался груди Морин, был снесен, засыпан и закатан асфальтом. Я почувствовал внутри себя совершенно иррациональную злость и растерянность — меня ограбили.
Церковь Непорочного Зачатия на другой стороне по-прежнему стояла на своем месте. Она почти совсем не изменилась. Статуя Девы Марии с раскинутыми руками все так же возвышалась на своем пьедестале во дворике перед храмом. Внутри стояли те же самые темные, покрытые пятнами скамьи, вдоль стены — исповедальни, похожие на массивные шкафы; вокруг свечек, поставленных по обету, росли восковые сталактиты. Но появилось и кое-что новое: на том месте, которое Филип Ларкин назвал святым концом, перед резным, с башенками алтарем, который всегда во время Благословения был залит светом свечей, теперь стоял простой каменный стол, а перед алтарными ступеньками отсутствовало ограждение. Почтенная матрона в переднике пылесосила ковер на алтаре. Видя, что я переминаюсь рядом с ноги на ногу, она выключила агрегат и вопросительно посмотрела на меня. Я спросил, по-прежнему ли в этой церкви служит отец Джером. Она слышала его имя от старейших прихожан, вероятно, он покинул это место задолго до того, как она сама переехала в Хэтчфорд. Кажется, орден направил его в свою миссию в Африке.
— А отец Малахия, он умер?
Она кивнула, указав на табличку на стене в память о нем. И сообщила, что нынешнего приходского священника зовут отец Доминик и что я могу найти его в доме. Я вспомнил, что священник живет в том доме при церкви, что первый за углом, если обогнуть храм.
На мой звонок дверь открыл мужчина лет тридцати с небольшим, в пуловере и джинсах. Я спросил, у себя ли отец Доминик. Он ответил: «Это я, входите», — и провел меня в заставленную мебелью гостиную, где в углу на письменном столе светился зеленым экран компьютера.
— Вы понимаете в бухгалтерии? — спросил он.
Я признался, что нет.
— Пытаюсь компьютеризировать приходские счета, — пояснил он, — но на самом деле мне нужен Windows, чтобы сделать все как надо. Чем могу служить?
