— Еще бы, — заметил Олли.

— Мы бы предпочли человека поопытнее, — признался Хэл.

— Но отчеты, которые вы мне писали, оказались очень толковыми, — сказал Олли.

— И шоу вы, наверное, знаете как свои пять пальцев, поскольку все время наблюдали за репетициями, — сказал Хэл.

И я ответила:

— Да. Думаю, именно поэтому мистер Пассмор и предложил меня на эту работу.

Олли плотоядно на меня посмотрел и произнес:

— Да, думаю, именно поэтому.

Разумеется, он не знал, что всего несколько дней назад Пузан водил меня в ресторан и сделал недвусмысленное предложение.

Естественно, я решила, что этот новый поворот означал новую попытку Пузана — довольно робкую — соблазнить меня. Я и не удивилась, что он сразу, как только я приступила к работе, пригласил меня уехать с ним на выходные. Я позвонила ему из моего нового кабинета или, скорее, со своего нового рабочего места в кабинете, где сидят еще две девушки. Все мы редакторы сценариев — почему-то редакторы сценариев почти всегда женщины. Как повивальные бабки. Я сказала:

— Здравствуй, это Саманта, наверное, ты знаешь, что я твой новый редактор.

И он ответил:

— Да, я очень рад, что ты согласилась.

Я ни словом не обмолвилась, что знаю, что он за меня просил, и поинтересовалась:

— Когда мы встретимся?

И тут он и говорит:

— Поедем со мной в Копенгаген на следующие выходные.

— Зачем? — спросила я, и он ответил:

— Мне нужно собрать кое-какой материал.

— Но какое отношение имеет Копенгаген к «Соседям»? — удивилась я.

— Никакого, — последовал ответ. — Я пишу сценарий фильма про Кьеркегора, разве Олли тебе не сказал?

Я ответила, что нет, Олли ничего толком мне не объяснил, но, разумеется, я буду счастлива помочь ему чем смогу. Он сказал, что закажет билеты на самолет, номера в гостинице и перезвонит — обговорить детали. Я с удовлетворением отметила про себя множественное число — «номера». То есть я понимала, во что ввязываюсь, но у девушки есть своя честь. Не надо так на меня смотреть, Хэтти.

Как только он повесил трубку, я позвонила Олли и сказала, что Пузан, похоже, считает, что меня назначили помогать ему с фильмом про Кьеркегора, а не с «Соседями». Ты знаешь, кто такой Кьеркегор, или, вернее, кто такой был Кьеркегор, дорогая, нет? Ну конечно знаешь, ты же прослушала курс философии, политики и экономики в Оксфорде. Прости. Должна признаться, что до этих выходных он был для меня просто именем, но теперь я знаю про него даже больше, чем мне хотелось бы. Согласись, не самый подходящий герой для ТВ-фильма. Кстати, если ты думаешь, что я неправильно запомнила его имя, так вот, по-датски оно произносится именно так — Кьеркегод, как в слове «год», о чем мне поведал Олли, когда я рассказала, что Пузан хочет взять меня в Копенгаген и зачем. Я услышала, как он вздохнул, тихонько ругнулся, потом раздался щелчок зажигалки — он раскуривал сигару, — и наконец произнес:

— Послушай, Саманта, дорогая моя, соглашайся, потакай ему во всем, помогай с Кьеркегором, но только постоянно, при любой возможности, напоминай ему про «Соседей», о'кей?

— О'кей, — ответила я.

Ты когда-нибудь была в Копенгагене? Я до этого тоже не была. Очень милый городок, но скучноватый. Очень чистый, очень тихий — по сравнению с Лондоном; там и уличного-то движения нет. Наверно, у них у первых в Европе появился пешеходный торговый район. В каком-то смысле это дает представление о датчанах в целом. Они жуткие приверженцы движения «зеленых» и помешаны на экономии электроэнергии. Мы поселились в роскошном отеле, но отопление стояло чуть ли не на нуле, а в номере лежала карточка с просьбой уменьшить объем стирки и этим помочь сохранению природных ресурсов. С одной стороны карточка была красная, с другой — зеленая, и если ты кладешь ее зеленой стороной вверх, простыни меняют только раз в три дня, а полотенца не меняют вообще, если только ты не бросишь их на пол в ванной. Все это очень разумно и ответственно, но действует слегка угнетающе. Я хочу сказать, что я такая же «зеленая», как все, и, например, всегда покупаю шампунь в биоразлагающихся бутылочках, но одно из удовольствий проживания в роскошном отеле — это каждую ночь спать на новеньких хрустящих простынях и каждый раз после душа вытираться свежим полотенцем. Все выходные я оставляла свою карточку красной стороной вверх и старалась избегать взгляда горничной, когда встречалась с ней в коридоре.

Мы вылетели из Хитроу в пятницу вечером — первый класс, только самое лучшее, моя дорогая, горячий ужин, настоящие ножи и вилки и выпивки столько, сколько сможешь уговорить за два часа. Я немножко перебрала шампанского и, вероятно, поэтому слишком много говорила, по крайней мере женщина перед нами все время оборачивалась и злобно на меня смотрела, но Пузана это, похоже, только забавляло. Однако к тому времени, как мы добрались до отеля, я почувствовала усталость и сказала, что, пожалуй, сразу лягу спать. Он несколько разочарованно, но учтиво так произнес, мол, конечно, это хорошая мысль, он поступит так же, чтобы утром встать бодрым. Поэтому мы чинно расстались в коридоре у моей двери под взглядом носильщика. Я рухнула на постель и тут же отключилась.

Следующий день выдался ярким и солнечным, идеальным для пешей прогулки по Копенгагену. Пузан тоже никогда здесь раньше не был. Он хотел прочувствовать этот город, а также присмотреть возможные места натурных съемок Там просто уйма хорошо сохранившихся зданий восемнадцатого и начала девятнадцатого века, но мешают знаки дорожного движения и вывески. Еще есть живописный док, который называется Нюхавн и где на якоре стоят настоящие старые корабли, но настоящие старые здания рядом с доком переделаны в модные рестораны и гостиницы для туристов.

— Возможно, в итоге мы целиком снимем фильм совсем в другом месте, — сказал Пузан, — где-нибудь на Балтике или на Черном море.

Мы пообедали в ресторанчике в Нюхавне — там был «шведский стол», а потом пошли в городской музей, где есть комната Кьеркегора.

Пузан очень волновался в предвкушении, но все обернулось некоторым разочарованием, по крайней мере мне так показалось. Крохотное, для музея, помещение — тридцать футов на пятнадцать, немного мебели и с полдюжины застекленных витрин со всяким хламом, имеющим отношение к Кьеркегору: его трубки, его лупа, несколько картинок и старые книжки. В антикварном магазине ты даже не обратила бы на них внимания, но Пузан завис над ними, словно над какими-то священными реликвиями. Особенно его заинтересовал портрет невесты Кьеркегора, Регины. Около года они были помолвлены, а потом он разорвал помолвку, но, по словам Пузана, сожалел об этом до конца своих дней. Эта маленькая картина маслом изображала молодую женщину в зеленом платье с глубоким вырезом и в наброшенной на плечи темно-зеленой шали. Пузан не мигая пялился на картину минут пять.

— Она похожа на тебя, — в конце концов выдал он.

— Ты думаешь? — спросила я.

Глаза у нее были темно-карие и такие же темные волосы, так что, видимо, он имел в виду ее большие сиськи. Вообще-то, если быть честной, рот и подбородок у нее немного смахивали на мои, и она, кажется, была веселой — намек на улыбку и огонек в глазах. Чего не скажешь о Кьеркегоре, если судить по одному рисунку в той же витрине: тощий, скрюченный, длинноносый чудаковатого вида человек в цилиндре и с зонтиком под мышкой, который он держал, как ружье. Пузан пояснил, что эту карикатуру сделали для газеты, когда Кьеркегору было уже за сорок, и указал на другой рисунок, выполненный другом философа, когда тот был молодым человеком, и здесь он выглядел довольно симпатичным, но карикатура почему-то казалась более достоверной. Скрюченная спина у Кьеркегора была от искривления позвоночника. Работать он предпочитал стоя за конторкой, которая находилась в той же комнате среди прочей мебели. Пузан сам немного постоял за ней, делая пометки в своем блокноте, и маленькая девочка-немка, пришедшая в музей со своими родителями, уставилась на него, пишущего, и спросила у отца: