Мисс By спросила меня о семье. Я слегка растерялся оттого, что мне было совершенно нечего рассказать ей по сравнению с прошлым визитом. Я смутно помнил, что несколько дней назад Салли разговаривала по телефону с Джейн и пересказала мне какие-то новости, но я прослушал, а потом спрашивать было неловко, потому что Салли до сих пор сердита на меня за историю с Уэбстерами. Боюсь, в последнее время я был чересчур поглощен своими мыслями. Много читал Кьеркегора и его биографию, написанную Уолтером Лоури. Да и ведение этого дневника отнимает много времени. Не знаю, сколько я еще смогу продолжать в том же духе — объем дневника уже переходит все пределы. Дневники Кьеркегора, в своей полной, неотредактированной версии, достигают, по-видимому, 10 000 страниц. Книга в мягкой обложке, купленная на Чаринг-Кросс-роуд, — это избранное. Там есть фрагмент, ранний, где он пишет, что собирается пойти к врачу, — я так и сел. У врача Кьеркегор спросил, может ли он, по его мнению, одолеть свою меланхолию усилием воли. Врач ответил, что сомневается и что даже попытка может оказаться опасной. Кьеркегору ничего не оставалось, как жить со своей депрессией.
С того момента выбор мой был сделан. Это печальное уродство вместе с присущими ему страданиями (которых, без сомнения, для большинства людей хватило бы с лихвой, чтобы покончить с собой, если бы у них нашлось достаточно силы духа прочувствовать до конца эту муку) есть то, что я считаю жалом в плоти, своим ограничением, своим крестом…
Жало в плоти! Каково, а?
Soren Kierkegaard Уже одно его имя на обложке пленяет своим своеобразием и притягивает. Оно такое странное, такое экстравагантно-иностранное для английского глаза — почти внеземное. Это чудное «о», перечеркнутое наискосок, как знак нуля на экране компьютера, — оно может принадлежать какому-нибудь искусственному языку, изобретенному писателем-фантастом. И двойное «а» в фамилии столь же экзотично. Думаю, исконных английских слов с двумя «а» подряд нет, и заимствованных слов тоже не так много. Меня просто бесят болваны, помещающие в газетах строчные объявления, начинающиеся с бессмысленного ряда «А», только для того, чтобы попасть в начало списка, например: «АААА Продается «эскорт», 50000 миль, 3000 фунтов, без торга».Это жульничество. Против этого должен существовать закон — пусть люди придумают что-нибудь получше. Я только что просмотрел первую страницу словаря: аа, aardvark, Aarhus… Аа —это гавайское слово, обозначающее определенный тип вулканической скалы, a aardvark — это африканский муравьед, или трубкозуб, ночное млекопитающее, которое, в свою очередь, питается термитами, в словаре говорится, что название пришло из языка африкаанс. « Продается серый, как аардварк, «эскорт» — вот такое объявление привлекло бы внимание. (Предполагаю, что ночью все аардварки серы.)
Начинаешь листать словарь и никогда не знаешь, на что наткнешься. Я обратил внимание, что для Aarhus— название порта в Дании — был приведен и другой вариант написания: #197;rhus. Дальнейшие исследования показали, что в современном датском языке это обычный способ написания двойного «а», одно «а» с маленьким кружочком над ним. Поэтому, если бы Кьеркегор жил сегодня, его фамилия писалась бы Kierkeg #229;rd. Но самым тревожным стало открытие, что все это время я неправильно произносил его имя. Я думал, что оно звучит как «Серен Кьеркегард». Ничего подобного. Перечеркнутое «о», кажется, произносится как «ей» во французском языке, «Кьерк» произносится как «Кирг», с твердым «г», «аа» звучит как английское «о», а «д» — немое. Поэтому все вместе звучит примерно так «Сёрен Киргегор». Все же я буду придерживаться английского произношения.
«А» с маленьким кружочком сверху что-то мне напоминает, но, хоть убей, не помню что. Это раздражает. Вспомнится само, когда я уже и думать об этом перестану.
Я также читаю «Повторение», у него есть подзаголовок «Опыт экспериментальной психологии». Странная книга. Да все они, в общем, странные. Все разные, но в каждой неожиданно возникают одни и те же темы и навязчивые идеи: ухаживание, обольщение, нерешительность, вина, депрессия, отчаяние. В «Повторении» есть еще один псевдоавтор — Константин Константиус, друг и наперсник безымянного молодого человека, который немного похож на А. из «Или — или». Молодой человек влюбляется в девушку, которая отвечает ему взаимностью, и они обручаются. Но, вместо того чтобы испытывать в этой ситуации счастье, юноша немедленно погружается в глубочайшее уныние (Константиус называет его «меланхолия», как Кьеркегор в своих «Дневниках»). Он растравляет себя отрывком из стихотворения (в молодом человеке достаточно амбиций считать себя поэтом), который он механически повторяет снова и снова:
И склонилась мечта надо мною,
Грезы юной весны моей…
Солнце женщин! С какой тоскою
Вспоминаю ласки твоих лучей!..
[21]
Этот юноша — классический пример «самого несчастного человека». Вместо того чтобы жить в настоящем, радуясь помолвке, он «вспоминает будущее»; то есть он представляет себя, оглядывающегося назад, на юношескую любовь с высоты разочарований старости, как и герой стихотворения, и понимает: жениться нет смысла. «Ясно было, что мой юный друг влюбился искренне и глубоко, и все-таки он готов был сразу начать переживать свою любовь в воспоминании. В сущности, значит, он уже совсем покончил с реальными отношениями к молодой девушке. Он в самом же начале делает такой огромный скачок, что обгоняет жизнь». Восхитительно нелепый и в то же время абсолютно правдоподобный способ разочароваться в счастье. Константиус подводит итог: «Он тоскует по возлюбленной, он должен силой заставить себя оторваться от нее, чтобы не торчать подле целый день, и все же он с первой минуты превратился по отношению к молодой девушке в старика, живущего воспоминаниями… Яснее ясного было, что молодой человек будет несчастен, и девушка тоже». Он решает, что ради блага девушки должен разорвать помолвку. Но как это сделать, чтобы она не почувствовала себя отвергнутой?
Константиус советует притвориться, что у него есть любовница — нанять квартиру для какой-нибудь продавщицы и заходить к ней, — дабы его невеста прониклась к нему презрением и сама разорвала помолвку. Молодой человек совет принял, но в последний момент у него не хватило духу так сделать, и он просто исчез из Копенгагена. Через какое-то время он начинает писать Константиусу, анализируя свое поведение и свои чувства к девушке. Разумеется, он по-прежнему полностью одержим ею. Он превратился в несчастного вспоминающего. «Что я делаю? Опять начинаю сначала? Так начну лучше с конца. Я избегаю всякого внешнего напоминания об этой истории, меж тем как душа моя день и ночь, наяву и во сне постоянно занята ею». Он отождествляет себя с Иовом. (Я посмотрел на Иова в Библии. Надо сказать, я никогда раньше не читал Книгу Иова. Она на удивление легко читается — классное произведение, ей-богу.) Подобно Иову, молодой человек сетует на свое плачевное состояние («Я дошел до крайних пределов. Существование опротивело мне, оно безвкусно, лишено соли и смысла»), но тогда как Иов винит Бога, юноша в Бога не верит и поэтому не знает точно, кто виноват: «Откуда взялась во мне заинтересованность в этом крупном предприятии, именуемом действительностью? Каков мой интерес? Разве участие это не в воле каждого? А если я обязан участвовать, то где председатель?» Молодой человек жаждет какой-нибудь случайности, способной преобразить его, или откровения, «бури», как та, что разражается в конце Книги Иова, когда Бог уже всерьез напускается на Иова и говорит типа: «Можешь ли ты сделать то, что могу я? Если нет — заткнись», Иов подчиняется, и Бог вознаграждает его, дав ему в два раза больше овец, верблюдов и ослиц, чем у него было раньше. «Иов был благословлен Богом, и все было возмещено ему вдвойне, — говорит молодой человек — Это и называется повторением». Затем он читает в газете, что девушка вышла замуж за другого, и пишет Константиусу, что это известие освободило его от одержимости любовью: «Я снова стал самим собою… Внутренний разлад кончился, я снова обрел сам себя… Разве же это не повторение? Разве мне не отдано все снова, да еще в двойном размере? Не возвращена ли мне моя самость, — и вдобавок таким образом, что я должен вдвойне почувствовать ее значение?». Последнее его письмо заканчивается восторженными благодарностями девушке и экстатическому посвящению себя жизни разума:
