В данной формулировке это звучит неправдоподобно. В конце концов, я вел в некотором роде то, что мы называем «молитвенной жизнью». В сущности, я гораздо добросовестнее, чем большинство моих кол­лег, подходил к обязательному получасовому размыш­лению, с которого начиналось утро. Интересно, кому я молился? На этот вопрос я могу ответить только так: молитва являлась частью принятой мной как должное веры и была неразрывно связана с естественным по­стижением религиозных идей, которое началось, ког­да мама впервые сложила мои ладошки для вечерней молитвы и научила произносить «Аве Мария». Это, без сомнения, имеет какое-то отношение к моей исклю­чительно академической карьере в лоне церкви. Леви-Строс [60]где-то говорит, что «студент, избравший про­фессию учителя, не распрощался с миром детства: на­против, он пытается в нем остаться».

В начале 80-х годов произошла рационализация ка­толического духовного образования в Англии и Уэльсе. В результате чего Этель закрыли. Кое-кого из персонала перевели в другие академические заведения. Но мой епископ вызвал меня для беседы и высказал предполо­жение, что, вероятно, мне будет полезен некоторый опыт пасторской работы. Думаю, до него дошли слухи, что я и сам не очень вдохновлен и преподаю без долж­ного вдохновения, в силу чего не способен побудить студентов к пасторской деятельности, для которой их готовили. Что ж, это было правдой, хотя частично вина ложилась и на учебный план. Волею обстоятельств, слу­чайно сменивших мой статус студента сразу на статус преподавателя, я знал мало или почти совсем ничего не знал о повседневной жизни рядового священника, слу­жившего в миру. Я напоминал штабного офицера, ни­когда не видевшего боя и посылавшего молодых ново­бранцев на современную войну с оружием и тактикой, оставшимися от средних веков.

Епископ направил меня в церковь Петра и Павла в Сэддле. Весьма неприглядное место примерно в двадца­ти милях к северо-востоку от Лондона, деревня, со вре­мен войны разросшаяся до размеров небольшого го­родка. Со своим рабочим классом, прослойкой среднего класса, легкой промышленностью и каким-то садовод­ческим товариществом. Но большинство работающего населения каждый день ездит на работу в Лондон. Церк­вей в Сэддле несколько: англиканская приходская цер­ковь с башней в раннеанглийском стиле [61]; неоготичес­кая, красного кирпича методистская церковь и непроч­ная на вид католическая церковь из шлакобетона и с цветными витражами, выполненными в дешевом под­ражании модерну. Мои прихожане представляли собой типичный срез английской католической общины: в основном ирландцы во втором или третьем поколении, с вкраплениями более поздних итальянских иммигран­тов, приехавших после войны для работы в садоводчес­ких питомниках, и горстка новообращенных и истин­но старых католиков, которые могли проследить свою родословную до времен папистов.

Община была достаточно зажиточной, насколько это возможно для английской католической общины. Безработица начала 80-х вызвала в этой части страны меньшее разорение, чем в других местах. Стоимость и нехватка жилья затрудняли жизнь молодых супружес­ких пар, но настоящей бедности не было, как и сопро­вождающих ее серьезных социальных проблем: пре­ступности, наркотиков, проституции. Вполне респек­табельное, в меру богатое общество. Если бы меня отправили в приход в Сан-Паулу или в Боготу либо да­же в один из более пострадавших районов Раммиджа, все могло бы пойти по-другому. Я кинулся бы, напри­мер, на защиту социальной справедливости, олицетво­ряя то, что теологи освобождения называют «преиму­щественным выбором для бедных», — хотя сомнева­юсь. Во мне никогда не было ничего героического. Но, так или иначе, это была метрополия, а не Южная Аме­рика. Мои прихожане не нуждались ни в политичес­ком, ни в экономическом освобождении. Большинст­во из них голосовало за миссис Тэтчер. Моя роль была четко обозначена — «утешение свыше». Они смотрели на церковь как на обеспечение духовного аспекта жиз­ни, внешне неотличимой от той, которую вели их невоцерковленные соседи. Наверное, мне повезло, что огромный скандал по поводу контроля над рождаемо­стью и «Humanae Vitae», который доминировал в като­лической пастырской жизни в шестидесятых и семи­десятых, заглох к тому моменту, когда я вышел на при­ходскую сцену. Большая часть моих прихожан разобралась как с этим вопросом, так и со своей сове­стью и тактично не затрагивала его в разговорах со мной. Они хотели, чтобы я венчал их, крестил их де­тей, смягчал тяжесть утрат и избавлял от страха смер­ти. Они хотели, чтобы я заверил их в следующем: если они не так состоятельны и не так удачливы, как, воз­можно, им того хотелось, или их бросили супруги, или их дети сбились с пути, или их поразила неизлечимая болезнь, — это не конец, это не причина для отчаяния, ибо есть иное место, иное время вне времени, где за все воздастся, восторжествует справедливость, боль и потери получат возмещение, и все мы будем жить дол­го и счастливо до глубокой старости.

В сущности, именно это каждое воскресенье обе­щают им слова мессы: « Всех нас помилуй и дай нам участие в вечной жизни вместе с Пресвятой Богоро­дицей Девой Марией, со святыми апостолами и все­ми святыми, от века Тебе угодившими, чтобы с ними восхвалять и прославлять Тебя».Вторая евхаристи­ческая молитва. Откройте наугад миссал [62](я только что поставил этот эксперимент на миссале, лежащем в письменном столе Урсулы, — новеньком экземпляре в переплете из белой искусственной кожи, со «святыми картинками» и золотым обрезом), и вы натолкнетесь на одну и ту же бесконечно повторяющуюся тему. (Бо­же, уготовивший любящим Тебя невидимые блага, наполни сердца наши Твоею любовью, чтобы, возлю­бив Тебя во всем и превыше всего, мы удостоились обещаний Твоих, превосходящих всякое желание(Вступительная молитва, 20-е рядовое воскресенье, год А.) Молим Тебя, Господи, да очистит и обновит нас это приношение и станет источником воздая­ния вечного для тех, кто исполнит волю Твою».(Мо­литва над дарами, 6-е рядовое воскресенье, год С.) «Всемогущий Боже, подобно тому, как участием в Ве­чере Сына Твоего Ты укрепляешь нас в жизни времен­ной, удостой нас и вечного пира в Твоем Царствии».(Молитва после причащения, Великий Четверг, Месса воспоминания о Тайной Вечере.)

Это всегда было основной мольбой христианства — и неудивительно. Сколько человеческих жизней в исто­рии оказалось короткими, несчастливыми и нереализо­ванными. Даже если когда-нибудь прогресс и сделает такую утопию возможной для всех, что представляется сомнительным, она не сможет задним числом компен­сировать миллиарды жизней, уже не реализовавшихся, зачахших и покалеченных недоеданием, войнами, угнетением, физическими и психическими болезнями. От­сюда наше страстное человеческое желание верить в загробную жизнь, в которой очевидные несправедли­вость и неравенство жизни земной будут исправлены. Это объясняет, почему в Римской империи первого ве­ка христианство так быстро распространилось среди бедных и неимущих, покоренных и порабощенных. Те первые христиане и, несомненно, сам Иисус ожидали, что конец времен, а с ним и конец несправедливостям и страданиям будет неизбежен со Вторым пришестви­ем Христа и утверждением Его Царства. Это ожидание и по сей день продолжает вдохновлять фундамента­листские секты [63]. В учении церкви как института Вто­рое пришествие и Страшный суд были отложены на неопределенное время и упор был сделан на судьбу каждой отдельной души после смерти. Однако суть евангельского послания остается, по существу, неиз­менной. Хорошая новость — это весть о вечной жизни, райская новость. Для моих прихожан я был своего рода туристическим агентом, выдающим билеты, страховки, брошюры, которые гарантировали им счастье в конце пути. И неделю за неделей взирая на них с алтаря, даруя им обещания и надежды, глядя на их терпеливые, до­верчивые и слегка скучающие лица и удивляясь, неуже­ли все эти люди действительно верят в то, что я говорю, или просто надеются, что это правда, я вдруг осознал, что не верю, больше не верю ни единому слову из всего этого, хотя не могу точно сказать, когда я перешел из одного состояния в другое, — настолько тонка, по-видимому, была оболочка, настолько мало расстояние, отделяющее веру от неверия.