Вся радикальная, направленная на уничтожение мифов теология, на сопротивление которой я потра­тил большую часть своей жизни, вдруг оказалась само­очевидно правдивой. Христианская ортодоксия была смесью мифа и метафизики, смесью, лишенной смысла в современном, начиная с эпохи Просвещения, ми­ре, кроме тех случаев, когда она понимается историче­ски и интерпретируется метафорически. Иисус, на­сколько мы можем отделить его подлинную личность от сочинений первых евангелистов, несомненно, был выдающимся человеком, обладавшим исключительно ценной (но загадочной, очень загадочной) мудростью, коей он щедро делился, и нам, конечно же, такая личность несравнимо интереснее, чем фанатичные приверженцы конца света, характерные для того пери­ода еврейской истории; а распятие Иисуса (хотя и не подтвержденное исторически) — трогательно и вдохновляюще. Сверхъестественность этого предания — идея о том, что он был Богом, «посланным» им же са­мим, но им-Отцом, с небес на землю и родившимся от девственницы, что он воскрес из мертвых и вернулся на небеса, откуда снова спустится в последний день, чтобы судить живых и умерших, и т.д., — тоже не лише­на определенного величия и символической силы, но и этой истории можно было верить не больше, чем другим мифам и легендам о божествах, которые мно­жились в Средиземноморье и на Ближнем Востоке в те же самые времена.

Итак, вот он я — священник-атеист или, по крайней мере, агностик. И я никому не смел в этом признаться. Я снова обратился к радикальным англиканским тео­логам — Джону Робинсону [64], Морису Уайлзу [65], Дону Кьюпитту [66]и компании, коих я обычно высмеивал в своем введении в курс лекций по теологии, и перечи­тал их с большим почтением. В работах этих авторов я нашел своего рода оправдание продолжению своей пасторской деятельности. Кьюпитт, например, гово­рил о «людях, которые являются вежливыми агности­ками или скептически относятся к христианским до­ктринамо сверхъестественном и в то же время, как ни удивительно, продолжают исповедовать христи­анскую религию». Я подумал, что стану одним из та­ких людей. Кьюпитт, не придававший значения соб­ственному скептицизму и публично осужденный как «священник-атеист», особенно увлек меня тем, что в серии своих книг решительно рубил сук, на котором сидел, пока между ним и пропастью не осталось ни­чего, кроме Кьеркегоровой [67]«религиозной потребно­сти»: «Насколько мы можем судить, существует не Бог, но религиозная потребность, ее выбор, принятие ее требований и освобождающее ощущение самопрево­сходства, которое она в нас порождает». Обычно я развлекал студентов в Этеле, вставляя подобные вы­ражения в «Символ веры»: « Верую в религиозную по­требность...». Теперь же даже Кьюпитт, как мне каза­лось, слишком много на себя брал. Где было это осво­бождающее самопревосходство? Я его не чувствовал. Я чувствовал себя одиноким, лживым, нереализовавшим себя.

Именно тогда в мою жизнь вошла Дафна. По иро­нии судьбы. Она была старшей медсестрой в местной больнице, которую я посещал, отвечала там за женское отделение. Случалось, мы изредка разговаривали о па­циентах в ее каморке-кабинете. К одной пациентке мы оба проявляли особый интерес — это была монахиня лет сорока, сестра Филомена, умиравшая от какой-то не поддающейся лечению формы рака костей. В тече­ние многих месяцев она неоднократно ложилась в больницу, часто мучимая сильными болями. Ей ампу­тировали ногу, но это не остановило развитие болез­ни. Врачи больше ничем не могли ей помочь, и она спокойно и мужественно приняла свою судьбу. Она обладала поразительной верой и была абсолютно убеждена, что встретится с Создателем, или, как гово­рилось в литургии, сопровождавшей ее пострижение в монахини, со своим женихом. Естественно, я не сму­щал ее моими сомнениями, с притворным пылом де­монстрируя в ответ такую же веру. Видимо, сестра Фи­ломена сказала Дафне, каким источником утешения и вдохновения я ей служил, и мне было очень неловко, когда я услышал эти совершенно незаслуженные по­хвалы из вторых уст.

После того как сестра Филомена в последний раз покинула больницу и вернулась в монастырь умирать (что и случилось месяца два спустя), Дафна сказала, что общение с монахиней оставило глубокий след в ее душе, вызвав желание больше узнать о католической вере. И спросила, можно ли приходить ко мне за на­ставлениями (эту фразу она, очевидно, услышала от сестры Филомены). Я попытался направить ее к млад­шему священнику своего прихода, но она настояла на моей кандидатуре. Возможно, это было предостереже­нием. Однако я не знал, как отказаться, чтобы это не выглядело одновременно грубым и нелепым. Таким образом, каждую неделю в четверг вечером или днем в пятницу, когда у Дафны не было ночного дежурства, она приходила в мой дом при церкви, и мы шли в гос­тиную, где тикали часы и над каминной полкой висело массивное гипсовое распятие, а по стенам — слишком яркие миссионерские плакаты; там мы садились друг против друга за полированный стол, на стулья с пря­мыми спинками и покрытыми дерматиновыми чехла­ми сиденьями, которые давным-давно превратились в неглубокие неудобные воронки, и прорабатывали по­ложения католической веры. Какой фарс.

Поначалу я задался целью покончить со всем этим как можно скорее, чтобы, когда у Дафны возникнут возражения или она, подавшись вперед и серьезно гля­дя мне в глаза, выразит недоумение по поводу какого-либо из догматов, я смог бы пожать плечами и, отведя взгляд, сказать, мол, да, с чисто рациональной точки зрения некоторые проблемы есть, но вам надо рассмо­треть их в контексте веры как единого целого; а затем перейти к следующему догмату. Но вскоре я начал ждать ее еженедельных посещений. Видит Бог, мне бы­ло одиноко. Мне недоставало компании моих бывших коллег, которая собиралась в преподавательской в Этеле. Мой младший священник Томас был славным пар­нем, молодым ливерпульцем, не так давно посвящен­ным в сан и прикомандированным к нашей страдаю­щей от нехватки священников епархии, но его мирские увлечения лежали в основном в области фут­бола и рок-музыки (он живо интересовался молодежным клубом, а по субботам служил очень популярную у прихожан вечернюю литургию с пением молитв на народные мотивы) — предметов, в которых я совер­шенно не разбирался. Экономкой нашей была худая, страдающая артритом вдова, по имени Агги, чьи разго­воры в основном крутились вокруг цен на продукты и болей в ее суставах. Дафна была не самой умной в ми­ре женщиной, но она проявляла интерес ко всему но­вому: смотрела по телевизору достаточно серьезные программы, читала романы, получившие литератур­ные премии, и время от времени ездила в Лондон — в театр или на выставку. Она закончила хорошую шко­лу-интернат для девочек (ее отец был кадровым воен­ным, часто находившимся по долгу службы за грани­цей) и приобрела там вполне благородный акцент и манеру речи, которые сбивали с толку многих людей (я слышал, как больничный персонал передразнивает Дафну у нее за спиной), но не меня. У нас выработалась привычка немного поговорить на светские темы, по­сле того как предписанная порция наставлений быва­ла пройдена. Постепенно наставления становились более поверхностными, а разговоры более продолжи­тельными. Я начал подозревать, что Дафна желает стать католичкой не сильнее, чем я — возродить свою веру, и что у нее тоже есть личные причины для про­должения курса наставлений.

Что она во мне нашла? Позднее я часто спрашивал себя об этом. Ей было тридцать пять, она отчаянно хо­тела замуж, вероятно — обзавестись детьми. Прихо­дится признать, что Дафна не была физически привле­кательной в модном современном вкусе, возможно, вообще ни в каком, хотя, когда мы познакомились, это не приходило мне в голову, ибо я давно уже приучил себя не рассматривать женщину как сексуальный объект. Она была высокой, грузноватой и выглядела гораз­до интереснее в больничной форме, чем в обычной одежде. Кожа у нее была бледная, лицо широкое, с на­меком на двойной подбородок. Острый нос, малень­кий рот с тонкими губами, которые она обычно под­жимала в строгую прямую линию, особенно на работе (Дафна командовала в своем отделении с диктатор­ской властностью, и молоденькие сестры, находивши­еся под ее началом, взирали на нее с уважением и — я не мог этого не заметить — долей неприязни). Но ког­да мы были вдвоем, она иногда позволяла себе улыб­нуться, обнажая два ряда острых белых зубов и розовый заостренный язычок, которым быстро проводила по губам, и, по мере того как росла наша близость, я на­ходил это движение довольно возбуждающим в чувст­венном плане. Но Дафна явно не относилась к числу соблазнительных женщин, как я — к числу соблазни­тельных мужчин. Ни один из нас не получил бы высо­ких оценок по части того, что Шелдрейк называет привлекательностью. Возможно, именно это и натолк­нуло ее на мысль, что мы созданы друг для друга.