«Нечистая сила влечет мое сердце к нему, отдаляя его от Бога. Я испытываю наслаждение при мысли о том, что являюсь частью его силы. Мне лестно думать, что он пребывает во мне, избрал и оберегает от тех, кто хочет причинить мне зло. Я знаю, он не желает мне зла, и помню — когда-то он был ангелом и единственным его неверно истолкованным грехом стала гордость. Порой я не могу переносить грубых слов в его адрес, и мне очень трудно примирить в себе двух высоких противников. Я должна отдать свое сердце Искупителю, а разум поделить между собственной силой и волей другого. Однако иногда меня одолевают сомнения, достаточно ли велик мой храм, чтобы в нем ужились оба. Все чаще мне кажется, что придется прибегнуть к насильственному выселению, но я одна, как я одна всегда, и, боюсь, придется использовать мое собственное тайное оружие».

Каррен приписал дополнение: «Во время беседы с матерью Бертолле мисс Тодд утверждала, что не помнит, чтобы писала такое, хотя и не отрицала, что это ее почерк, а позже, в бреду, говорила, будто бы имела в виду не тайного любовника, как полагали — ибо такие признания не редкость, — но самого господа Люцифера».

Гроувс постучал еще раз, настойчиво, в такт ударам своего сердца.

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК.

Ответа не было. Благодарный за возможность проявить минутное колебание, он с сомнением посмотрел на своих спутников, прикидывая, достаточно ли этого и можно ли теперь уйти, не потеряв лица. Он постучал еще раз, для вящей уверенности. Тишина.

Он уже собрался уходить, когда Прингл достал связку отмычек и на глазах у встревоженного Гроувса методично, одну за одной принялся вставлять их в простой цилиндрический замок. Гроувс хотел его остановить, для вида сославшись на незаконность, но замок вдруг щелкнул, и молодой человек толкнул дверь в жутковатый мрак.

Все трое напряглись, почти не сомневаясь, что сейчас на них выскочит какое-нибудь чудище, похожее на летучую мышь. Констебль зажег фонарь и осветил крошечную комнатушку. Ничего. Гроувс призвал все свое мужество и рискнул вытянуть голову. Ее не снесло. Прингл вошел в комнату, и на него никто не набросился. Остальные, следуя его примеру, протиснулись следом.

Комната была тщательно выметена и прибрана, книги стройно выстроились на полках, кухонные принадлежности были разложены, как хирургические инструменты. Идеальный порядок нарушали только запах опаленного воздуха, как если бы молния ударила при влажном ветре, да назойливая крыса на чердаке. Прингл нашарил спичку и зажег масляную лампу. Но и при свете комната не стала менее угрожающей.

— Ее нет дома, — выдохнул Гроувс. Облегчение, которое он испытал, не уступало разочарованию.

— Где же она, сэр? — спросил Прингл.

— Кто ее знает, — сказал Гроувс и попытался вообразить Эвелину за каким-нибудь зловещим занятием: варит зелье в чане, отплясывает на шабаше или шепчется о чем-то со своими инкубами.

Но простая правда заключалась в том, что ее всего-навсего не было дома, и он решил извлечь из этого обстоятельства максимум возможного.

— Вы оба идете вниз, — приказал он, — и если она появится, немедленно задерживаете, а кто-нибудь поднимется меня предупредить.

Оставшись один, он минуты две стоял, лишь медленно поворачивая голову и пытаясь проникнуться этим местом всем своим существом, ощутить его всеми своими сверхъестественными чувствами. Но, честно говоря, кроме жара в крови, ему трудно было что-то уловить.

Он начал с постели, маниакально переворачивая прокипяченные простыни и шаря под подушкой в поисках талисманов, локонов, амулетов. Искал на полу капли воска. Проверил кухонный уголок на наличие у хозяйки извращенных вкусов: печени младенцев, кошачьих внутренностей, жеваных волос. Осмотрел стены в поисках какой-нибудь щели, потайной дверцы, через которую могли проходить гости. Взял тряпичную куклу и проверил, не обрабатывали ли ее по системе вуду. Наконец с большой неохотой обратился к самому главному в комнате, чего нельзя было избежать, — к книжным полкам и рядам пугающих книг на них.

Он не нашел знакомых названий и презрительно поджал губы. Провел пальцем по выпуклым корешкам в надежде обнаружить что-нибудь предосудительное: пособия и книги по магии, требники в волчьей коже. На некоторых книгах была указана цепа и стояла печать Артура Старка, и он подумал: может, она их украла? Пролистал ее потрепанную Священную Библию и приподнял с края полки тоненькую тетрадку без всяких надписей, какими пользуются студенты. Открыв ее, он нашел подробные конспекты университетских лекций, в том числе лекции профессора Гамильтона, который, насколько он помнил, имел какое-то отношение к философии.

«Джентльмены, я прошу вас обратить свои взоры на меня и задаться вопросом, существую ли я. Просил бы вас рассмотреть возможность того, что я просто тень или что-либо иное совершенно нематериального свойства. Не потому, спешу прибавить, что я считаю себя призраком или в самом деле тенью. В реальности по целому ряду вполне уважительных причин я могу быть признан человеком».

Он поморщился, словно вдохнул испарения какого-то ядовитого вещества, и уже собирался положить тетрадь на место, когда заметил торчащий краешек еще одной тетради, укромно стоящей у задней стенки полки. Интересно. Он отодвинул книги и вытащил ее из тайника на свет.

Это была бухгалтерская тетрадь, очень похожая на ту, в которую он записывал свои собственные воспоминания. Гроувс с отвращением открыл ее.

В тетради было множество рисунков, очевидно, выполненных или даже выскобленных из души с чувством стыда: замысловатые фигурки, что встречаются на полях готических молитвословов, химеры, странные птицы, крылатые млекопитающие, а потом все чаще и чаще — причудливые гибриды. То и дело попадались эскизы образа твари, похожей на дракона — голова, силуэт или когтистая лапа, — но больше ничего, как будто она не позволяла зверю целиком выйти из ее воображения. Здесь были прозаические и стихотворные наброски, но все незавершенные, изначально твердый почерк быстро становился неровным, и кривые строчки обрывались. Из середины тетради была выдрана страница, и он вспомнил, что послание «Ce Grand Trompeur» было написано на очень похожей бумаге. Похолодев, он хотел уже захлопнуть тетрадь, как вдруг оттуда выпал грязный сложенный лист. Инстинктивно содрогаясь, он поднял его с пола и развернул.

Почерк был невинным до тупости, чернила сильно поблекли, так что Гроувс не мог сказать, когда это было написано, но почти не сомневался кем. Он начал читать с растущим отвращением:

«Я проглотила червя. Я опустила его в рот, он обвил мой язык, как виноградная лоза, затем я легонько протолкнула его в горло, и он ползал и сворачивался кольцами у меня внутри, как змея в гнезде.

Я съела муху. Я сомкнула губы, и она бешено металась у меня во рту, затем я раздавила ее о небо, кончиком языка разделила на крошечные кусочки, завернула лапки, как усы, утопила ее тельце в слюне и быстро отправила в гнездо с ползающим червем.

Я съела паука. Он трепыхался. Я держала его пинцетом, затем откусила ему голову передними зубами. Я прокусила брюшко и с удовольствием ощутила вкус едкой кремовидной массы, затем разрезала лапки на сахарные кусочки и вкушала их как божественную турецкую сладость.

Я съела крысу. Начала с хвоста…»

Дальше Гроувс читать не мог. В это трудно было поверить, но как будто он сам съел этих мерзких тварей и они теперь копошились и ползали у него в животе. Покрывшись испариной, он засунул лист обратно в тетрадь, тетрадь — на полку и так сосредоточенно принялся вытирать лоб, что не услышал, как позади него скрипнула отворившаяся дверь.

Его вспугнуло колыхнувшееся пламя лампы. И конечно, собственные прославленные чувства.

Он обернулся и увидел в дверном проеме трубочиста, не сводившего с него глаз. Несколько секунд спустя к потрясению добавилось осознание того, что это никакой не трубочист, а Эвелина.

Когда они вошли в библиотеку, Канэвана охватил страх, ибо поведение Макнайта наводило на мысль о полном торжестве Апокалипсиса.