Страшно и вместе с тем как благородно, когда у тебя на месте сердца не мышца, а рана. Вот Макнайт решил бы, что нелогично растрачивать жалость на неведомую покойницу, но профессор видел в чувствах лишь слабость, а Канэван был здесь как дома.

Вдруг он услышал из сторожки шум — глухой стук — и заметил какое-то движение. Музыкальное постукивание его карандаша. Он прищурился, пытаясь понять, в чем дело, но на таком расстоянии, да еще с погасшим фонарем вообще трудно было что-либо разглядеть в темной башне. Клокастое покрывало освещенного луной тумана ненадолго окутало сторожку, а когда, волоча за собой рваные лохмотья, проплыло дальше, ничто не выдавало присутствия посторонних. Отчетливо послышалось, как что-то упало; он решил — неудачно положенная книга. Чуть помедлив и внимательно прислушавшись, он направился к сторожке короткой дорогой.

Поскрипывая фонарем, Канэван подошел к башне и увидел что-то похожее на большую чернильную тень, отделившуюся от окна и уплывшую в клочьях тумана.

На мгновение он замер, не понимая, что это такое было, не желая верить своим глазам. Но затем услышал шум плотных крыльев и, повернувшись, различил эскадрон летучих мышей, которые с писком возвращались к своему ясеню.

Он успокоенно выдохнул и, войдя в башню, обнаружил, что Библия действительно упала на пол вместе с блокнотом и карандашом. Поставив фонарь и снова устроившись на своем месте, он натянул на ноги плед, подобрал их, чтобы было теплее, и сидел так, глядя на волны тумана, беспорядочно плывущие по старому кладбищу, и последних встревоженных летучих мышей, гуськом пикирующих на дерево.

Он надеялся, что одиночество не сыграет злую шутку с его воображением. Таков был один из капризов беспощадной судьбы Канэвана — чувствуя себя комфортно только среди людей, большую часть времени он проводил один. А в подобных обстоятельствах человек мог возжелать общества самого темного и необъяснимого свойства. Так что он принял твердое решение всеми силами разума противостоять подобным желаниям, как бы они ни были привлекательны.

Вернувшись к Библии — он как раз штудировал Евангелие от Иоанна, — он заметил, что одна страница грубо вырвана.

Ни разум, ни интуиция не предложили ему объяснения.

Тем временем туман, добравшись до Уорристонского кладбища, располагавшегося в другом конце Эдинбурга, стал (как позже напишет Гроувс) «густым, как бульон, который когда-то варила моя незабвенная матушка, только куда холоднее». Плотно закутавшись в шинель, инспектор смотрел под ноги на разрытую могилу и имел все основания вспомнить слова, приписанные полицейским врачом внизу протокола исследования тела Смитона: «Крайне любопытно». Он вздохнул и открыл крышку карманных часов. Не было еще полудня.

Уорристонское кладбище было намного больше и современнее Драмгейтского; оно представляло собой сочетание переплетающихся дорожек и могил, расположенных так же равномерно, как и особняки в Новом городе: готические склепы, правильные романские своды, ионические колонны и греческие урны в четком, почтительном порядке. В треугольнике кладбища, отрезанного от основной его территории насыпью Эдинбургско-Лейтской железной дороги, возле бурлящего Лейта, стояли Гроувс, Прингл, несколько констеблей из Стокбриджа, расстроенный фотограф и полный дурных предчувствий смотритель, который не мог отвести глаз от варварски извлеченного из земли тела полковника Горацио Маннока — христианина и солдата.

Кто-то вытащил из гроба высохшие останки полковника в алом камзоле, поблекшем берете с перьями и клетчатой юбке моряков Хайленда с впечатляющим набором медалей и бляшек на груди и с такой силой хряпнул о землю, что голова неестественно вывернулась и пустыми глазницами уставилась куда-то мимо сапог Гроувса на расстелившуюся землю. Грудь давно ввалилась, камзол полинял, ноги свисали в наспех разрытую могилу. Дрозды на соседних ветвях терпеливо ждали, когда им представится возможность сделать налет на потревоженную землю.

Прингл, как всегда, был информативен:

— Вроде бы он принимал участие в Кафрских войнах и воевал в Крыму, сэр. Владел землей — он был пятнадцатым или что-то около того владельцем Стретре. Жил на площади Морей, много времени проводил в клубах. Немало денег жертвовал церкви. Госпиталю Святой Магдалины. Сиротским приютам.

Несколько лет назад Прингл был «образованным мальчиком», одним из воспитанных юношей, которым службы города платили за то, что они читали вслух из «Шотландца» подслеповатым старикам, и он все еще как будто декламировал.

— Да, — сказал Гроувс. — Он ведь принадлежал к Епископальной церкви?

— Именно так, сэр. Мне кажется, был очень строгих правил. Не пел, не пил и даже не курил. Вел прямо-таки спартанский образ жизни — об этом можно судить, если позволите предположить, даже по его могиле. — На камне были высечены лишь имя, даты и прозаическая эпитафия. — Забросил свои имущественные дела. Ему принадлежало имение, в котором он почти не бывал, и несколько квартир. Жил то в Эдинбурге, то в Колинтоне. Кажется, у него еще где-то был остров.

Гроувс фыркнул. Он прекрасно знал, что полковник был одним из самых знатных горожан — иначе он не лежал бы здесь. Кроме того, ему не нравилось высокомерие Прингла, у которого было преимущество прекрасной памяти и нескольких лет чтения некрологов родственникам покойных. Но осмотрев некоторое время назад тело, он пребывал в растерянности и не имел ни малейшего желания показаться брюзгой, раздавая налево-направо бесполезные замечания.

— Мы можем предположить, когда был похоронен этот человек? — спросил он смотрителя. — Существуют ли какие-нибудь записи, или что-то можно определить по состоянию тела?

— Мне кажется, — несколько нервозно ответил смотритель, — в этих целях вполне можно воспользоваться надгробием.

И указал на даты: 1802–1872.

Гроувс смиренно повел плечами и мучительно долго пытался справиться с каким-то особенно неприятным помрачением рассудка.

— Да, — сказал он, — но я слышал, что иногда на кладбищах захоронения меняют местами — выкапывают и переносят гробы. Я думал, возможно, злоумышленники пришли не на ту могилу и выкопали не то тело.

— Здесь, в Уорристоне, не переносят гробы, — с достоинством ответил смотритель.

— Прекрасно. Тогда сойдемся на том, что ошибки нет.

И он несколько раз обошел могилу, рассматривая ее со всех сторон, сосредоточенно хмурясь, как будто чем-то недовольный.

— Что, сэр? — спросил Прингл.

— Крайне любопытно, — нараспев произнес Гроувс, щелкнул языком и, поразмыслив, решил этим ограничиться.

Он устал, вот в чем было дело. Он почти не спал последние две ночи, от ответственности и возбуждения у него кружилась голова, он более чем сознавал внимание к делу вышестоящих — говорили, что сам лорд-мэр проявляет повышенный личный интерес, — а также то, что приближается возвращение Воскового Человека. Он чувствовал, какое огромное значение имеют каждое его движение, приказ, решение, тем более что у него никогда не было такого важного дела. Но при всей его неослабной решимости расследование загадочной гибели профессора Смитона до сих пор не дало никаких результатов. Вчера утром главный констебль счел нужным еще раз напомнить ему о нетерпимом характере преступления и — с некоторым смущением, как будто цитируя высокие власти, — подчеркнул традиционную чувствительность Эдинбурга к таким жестокостям и его непереносимость кровопролития. А между тем город был словно замаринован насилием и смертью: аутодафе, охота на ведьм, похищение тел, публичные казни, стихийные бедствия, эпидемии, войны. И когда ссохшаяся между булыжниками кровь набухала от дождя, ее запах пропитывал воздух и будил воспоминания, погребенные намного глубже личных.

Под сильным впечатлением от речи главного констебля, исполнившись приключенческого духа и все время думая о трех пунктах, упомянутых профессором Уитти после беглого осмотра тела Смитона, Гроувс тут же вернулся в университет. Убийца должен быть человеком невероятной силы. Или животным. Или сочетанием того и другого.