При первом визуальном осмотре он не стал осматривать нижнюю часть тела, но игнорировать ее до бесконечности было нельзя: чаще всего знаки скрывались в срамных местах. Выдохнув, он попытался представить себе, как его пальцы прощупывают их, но даже сама мысль об этом была невыносима, и с возбуждением в чреслах он виновато посмотрел в ее ангельское лицо.

Однако теперь ему показалось, что губы у покойницы неестественно яркие — они налились алым, как будто она напилась крови… а щеки покрылись румянцем, как у распутной девки.

Он обернулся на Прингла и смотрителя, как бы в поисках объяснения, но они зашли еще глубже в тень и погрузились в еще более таинственную беседу. Он снова посмотрел на тело, на пробу протянул руку к алеющим губам, провел по ним кончиками пальцев и испугался, обнаружив, что не только они влажные — зубы тоже блестят слюной.

Немного наклонившись, он увидел, что клыки у нее неожиданно длинные и острые, как когти; то были клыки зверя, клыки тигра, — и кровь сразу же застучала у Гроувса в ушах.

В этот момент он заметил что-то у нее во рту — вроде скомканного листа бумаги, кажется, с латинскими буквами.

Теперь, когда все указывало на какой-то серьезный подвох, он впервые почувствовал опасность, ощутил, что его заманили в ловушку. Но все его действия диктовал более глубокий пласт сознания.

On попытался пальцами достать бумагу изо рта.

В ответ тело еле заметно дернулось.

Гроувс моргнул. Сначала он решил, что ему показалось, что это игра мерцающего света. Он медлил, слыша лишь удары собственного сердца, но тело содрогнулось еще раз. Мышцы торса задрожали, их свело судорогой, как будто в Эвелине пряталось другое существо. Это никак нельзя было назвать естественным.

Его как будто парализовало. Он не мог даже моргнуть и почему-то твердо решил, что Прингл и смотритель выбежали из комнаты. Разум говорил Гроувсу, что ему тоже следует убраться подобру-поздорову, немедленно уйти отсюда, но его рука словно приклеилась. Он не мог пошевелиться. Не мог двинуться.

Он беспомощно смотрел, как ее веки дрогнули, словно крылышки у пчелы, и открылись, обнажив желтую радужку.

Он попытался позвать на помощь, но у него свело горло. Попытался вырваться и ударить покойницу, но рука уходила в рот, как будто ее всасывало вакуумом. Зрачки сузились до штришков.

Он еще успел заметить, как его будто лезвием пронзило предощущение близкого конца.

А затем она словно саблями стиснула зубы на его пальцах, прохрустела костями и, как суккуб, приподнялась со стола; кровь брызнула из его искромсанной руки. Эвелина обвила Гроувса своими костлявыми конечностями и сдавила, как чудовищный осьминог.

Он кричал, извивался, но ужасный, засасывающий рот приближался к лицу.

И исполняющий обязанности главного инспектора Кэрес Гроувс, пятидесяти семи лет, скорчился в судорогах, зарыдал и упал со своей кровати на Лейт-уок в мешанине из простыней, влажных от пота и успокоительной микстуры, умоляя Господа Бога избавить его от таких страшных снов, а в его пылающем мозгу все звучала скачущая пеленка:

Макнайт по весу определил, что книжка у него в боковом кармане куртки: легкий томик размером с требник, который можно почти спрятать между ладонями — так удобнее отправляющемуся на требу священнику. Ему было уже несколько сотен лет. Эта украшенная золотыми листьями книжечка с позолоченным обрезом была частью его библиотеки так долго, что он даже не помнил, когда приобрел ее, и накануне наткнулся на нее совершенно случайно. Теперь она стала еще одним ключиком в сложном деле взятия крепости разума Эвелины.

— Вы бывали здесь раньше? — спросил он ее.

— Я заходила сюда… иногда.

— Удивительно таинственное место, — заметил профессор.

Они сидели в «Крипте поэтов», трактире, находящемся неподалеку от Кэндлмейкер-рау, в котором Джеймс Эйнсли некогда подкараулил добычу. Это было нехорошее заведение, славившееся не столько своими почерневшими фризами, пропитанными пивом половиками и спертым воздухом, сколько широким спектром посетителей — студенты-скандалисты, нищие, главное занятие жизни которых свелось к инспектированию мусорных баков, кавалеристы в алых камзолах, дорогие разряженные куртизанки — и всезаполняющим гулом шумных разговоров, скрипичной музыки и поминутно выкрикиваемых официантам заказов, жизнеутверждающих даже в эпоху страха. В сочетании со сказочным светом (газ давно отключили, и зал освещали свечи, воткнутые в бутылки из-под имбирного пива) это означало, что гости могли сесть за задний столик, затеять игру в вист, увлекательный заговор или передушить друг друга и никто бы и головы не повернул, поэтому здесь не опасались нескромных ушей. Макнайт, Канэван и Эвелина заняли кабинку в форме подковы под потемневшим портретом Томаса Кемпбелла, на столе перед ними стояло несколько заветрившихся бутербродов и почти не тронутая бутылка портвейна, а густые струи дыма из трубки профессора еще глубже погружали троицу в ее собственный сжавшийся микрокосмос.

— Я благодарен вам за то, что вы пришли, — сказал Макнайт, — и уверяю вас, что бы ни случилось, не намерен ни навредить вам, ни растревожить вас. Могу я сперва спросить, снились ли вам кошмары после нашей последней встречи?

— Ни одного с убийством.

— И мы не можем не констатировать, что на наших улицах за это время не появилось ни одного трупа. Итак, вы полагаете, что ничего страшного не случится, если копнуть несколько глубже?

— Меня не волнует мое собственное состояние, — ответила Эвелина. — Я покоряюсь в надежде, что смогу хоть немного помочь другим.

Канэван, сидя напротив и с восхищением глядя на нее, перевел:

— Она хочет быть максимально честной.

Когда Эвелина, в свою очередь, посмотрела на ирландца и благодарно кивнула, у Макнайта возникло необъяснимое чувство, что после разговора в ее маленькой комнате эти двое встречались. Он не хотел проверять возникшее подозрение прямыми вопросами, но видел все признаки бесконечно логичной любви, которая, однако, лишь служила помехой.

— Я хочу поговорить о желании, — резко сказал он и отметил, что Эвелина робко опустила глаза. — И о том, как люди обычно удовлетворяют свои желания.

Она молчала.

— Эвелина, — продолжал Макнайт, — вы, как мне показалось, с некоторым презрением отзывались о романах… о художественной литературе… о книгах, созданных фантазией и воображением.

Эвелина упрямо кивнула:

— Другим они доставляют удовольствие.

— И вы догадываетесь, какого рода удовольствие?

— Они находят… в них убежище.

— Убежище от реальности? От всего грубого, земного?

Она еще раз кивнула, хотя заметно встревожилась относительно его намерений.

— То есть человек, читающий про путешествие за семь морей, желал бы пуститься в плавание, хотя бы в воображении, по этим самым семи морям?

— Вполне возможно.

— И он совершает воображаемый вояж, потому что в жизни, например, боится воды. Или же его удерживают от жизни на море обязательства на суше. Как бы то ни было, вы согласитесь, что желания в известном смысле определяют выбор книги?

— Я полагаю, это вероятно.

Макнайт кивнул:

— Я подчеркиваю, что мы говорим именно о книгах, поскольку общественное положение, жизненные обстоятельства, еще какие-либо факторы, находящиеся за пределами человеческого влияния, могут исключать другие возможности. Но произведения словесности по природе своей столь легко доступны, их выбор столь огромен, что книги, которым человек регулярно отдает предпочтение, в целом неизбежно отражают его самые глубокие желания.

— Я хотел бы надеяться, — перебил Канэван, — не они одни.

— Конечно, нет. Но разумеется, это via regia [29]к некоему внутреннему существу — страстному желанию голодного разума. В вашем случае, Эвелина, я имею в виду, понятно, некоторые книги, обнаруженные мной на вашей полке, и, полагаю, вы не сочтете неуместным, если я назову их?