Испугавшись, Канэван хотел было броситься за ним вниз по тропе, но Макнайт схватил друга за руку.

— Это всего лишь шляпа, — сказал он. — Если Богу угодно, чтобы мы нашли ее, то мы ее, конечно, найдем.

Канэван в недоумении подался назад.

— Опять Бог?

— Или дьявол, — печально признал Макнайт, и они стали смотреть, как шляпа, подхваченная мощной струей воздуха, понеслась вдаль через море церковных шпилей и каминных труб Старого города и исчезла в зыбкой завесе тумана. — Первобытный разум, философия греков, дисциплина Церкви, революционные течения современной философии… все они постоянно возвращаются к Богу и дьяволу. — Его голос понизился до колдовского шепота. — Я пытаюсь распознать природу добра и зла, и в тумане они кажутся мне неразличимыми. Я хотел быть великим философом только для того, чтобы наблюдать, как мои философские системы сами себя пожирают. Я приехал в Эдинбург, чтобы отделить реальность от фантазии, и обнаружил лишь, что нет города на земле, более искушаемого снами.

Тени облаков ныряли и прыгали по полям башенок и фронтонов, на которых рядками сидели вороны.

— Если нас в этом расследовании ждет успех, — прибавил он, снова достав из кармана носовой платок, — предупреждаю: мы должны быть готовы ко всему. Нам придется заглянуть в расселины бессознательного, в пропасти под метафорами, в темные пространства, где воображение произрастает на неопытности. Где все шатко и общепринятые законы не действуют.

Канэван обратил внимание, что его как бы уже зачислили на должность.

— Вы к этому вели? — Он был слегка разочарован. — Под ружье?

— Под ружье, да, — одобрительно сказал Макнайт. — Ибо я не могу оставаться один на один с этими кошмарами.

Из парка внизу они услышали нестройные звуки волынки, а издалека доносилась полнокровная пронзительная музыка более опытного исполнителя. Молодой волынщик на минуту прервался и после нескольких скомканных аккордов ответил мастеру неуверенными вариациями. Старший волынщик помедлил, принял это во внимание и возобновил игру, используя не такие сложные модуляции и делая щедрые паузы, чтобы невидимый ему ученик мог повторять пассажи. И скоро молодой волынщик, благодарный за помощь, неизбежно попал в такт и, горя нетерпением добиться успеха, вплел звучные нити своей музыки в канву учителя. Оба бросали вызов возрасту, опыту, расстоянию и ветру и сливались в удивительной гармонии. В час глухо выстрелила пушка в Замке, медленно рассеялись повисшие в воздухе нити порохового дыма.

— Не переживайте из-за ваших собак. Я что-нибудь найду, — пообещал профессор. — Лучшее, что можно купить за деньги.

Канэван насторожился:

— Я… Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

Макнайт продолжал смотреть на город, курящийся дымом печных труб.

— Я был в Драмгейте и узнал о вашем увольнении.

Канэван вздохнул и виновато отвел глаза.

— Глупости, дружище, — сказал Макнайт и многозначительно прибавил: — Мы оба виноваты.

Когда весь смысл этих слов дошел до Канэвана, его лицо обмякло. Он посмотрел вниз, на далекий купол университета, как будто в поисках подтверждения, затем опять на Макнайта, который покорно кивнул.

— В двух словах — приостановлен в должности университетским судом, — сказал он. — «Неудовлетворительное выполнение обязанностей», рассудили добрые господа.

Канэван был в отчаянии.

— Надолго?

— Совет высказался в том духе, что я смогу вернуться к работе летом. Однако предчувствую, что наказание будет более длительным.

Канэван не пожалел времени, чтобы измерить глубину своего отчаяния.

— Не переживайте, — успокоил его Макнайт, бодро усмехнувшись. — У меня был небольшой банковский счет, и я его ликвидировал. И еще избавился от нескольких необязательных изданий.

— Вы продали книги?

Макнайт отмахнулся:

— На данной стадии гораздо важнее не отвлекаться на всякие пустяки, и, уж во всяком случае, не на каких-то там бродячих собак. Нам придется потратить большое количество психической энергии.

По обеспокоенному лицу Канэвана профессор понял, что не убедил его, и мягко похлопал ирландца по плечу.

— Декарт видел свой знаменитый сон в 1619 году, — сказал он, и глаза его загадочно блеснули. — Двадцать два года спустя он распознал злобного демона в своих «Meditationes de prima philosophia». [19]В 1647 году эта книга была переведена со схоластической латыни на его родной французский язык. В ней он говорит о некоей силе, очень могущественной и хитрой, пытавшейся убедить его в том, что нет ни неба, ни земли, ни красок, ни материи, ни разума, что даже он сам не существует. Он назвал эту силу «могущественным обманщиком». Ce Grand Trompeur. — Он победно улыбнулся. — Понимаете? Призвали именно нас — вас и меня. Сначала с помощью Библии, которая находилась у вас, а потом с помощью языка философии. Нас намеренно заманили, может быть, даже со злым умыслом, в самое сердце этой тайны.

Канэван даже толком не возражал, он был раздавлен. Макнайт удивленно покачал головой:

— Вы не знаете точно, где живет эта девушка, Эвелина?

— К-кажется, знаю.

— Нам нужно как можно скорее с ней встретиться. Я думаю, она имеет сообщить нам весьма важные вещи.

Они начали спускаться по скалистой тропе. Канэван был слишком возбужден, чтобы вести глубокомысленные беседы. Неужели профессор прав? Неужели убийца осознанно заманил их? Какой же такой силой они обладают, что перед ними ставят столь трудную задачу? Неужели ирландская девушка действительно ключ к разгадке? И кстати, как профессор узнал ее имя? У него ничего не складывалось.

Но вернувшись на свой поднебесный чердак и обнаружив унесенный ветром котелок Макнайта, преспокойно лежавший на его единственном стуле, он неожиданно понял, что логика вылетела в окно точно так же, как залетела шляпа.

«В этот день я впервые услышал о фонарщике и впервые же узнал о каком-то заговоре, — писал позже Гроувс в своих мемуарах. — Вот уже второй день тайна стремительно разрасталась на глазах. Профессора Смитона похоронили, и оставалось только продираться через растерянность, висевшую над городом как одеяло, и страх, висевший над ним как простыня. Слуга Эйнсли мало чем помог, но тоже упомянул о связи своего хозяина с театром, и, будучи последовательным, я не мог пройти мимо этого „царства фантазии“, где не был с детства».

Театр «Ройял Лицеум», вмещавший две тысячи человек, только что отстроили на Гриндли-стрит. На досках объявлений на фасаде театра были наклеены газетные статьи о последней сенсации — великом шотландском трагике, мистере Сете Хогарте, прямо с лондонских подмостков, в заглавной роли в «Отелло» с мисс Линдсей Граймс в роли Дездемоны. «Мистер Хогарт, — трубило „Ревю“, — произносит каждое слово с электрической страстью и представляет угрозу для Томмазо Сальвини, утверждающего, что он-де единственный мавр». Днем по умеренным ценам Хогарт также выходил в «Семи известнейших ролях из Шекспира», декламируя избранные монологи от Бенедикта из «Много шума из ничего» до Макбета из шотландской пьесы соответственно. Ему помогали «Братья Гонсалес и их забавный ослик».

Гроувс продрался через закулисные веревки и шкивы и постучал в дверь гримуборной с нужной надписью.

— Войдите, — тут же раздался зычный голос, как будто его ждали. — Дверь не заперта.

Инспектор вошел в крошечную комнатку без окон и обнаружил знаменитого актера в величественной позе — тот стоял перед пустым стулом, уперев кулаки в бедра. Хогарт, как проинформировали инспектора, обычно заканчивал свои утренние выступления полностью загримированным под мавра и оставался в образе до последнего занавеса вечернего спектакля. В настоящий момент он был в янтарного цвета костюме с расшитым искусственными драгоценными камнями воротником, в гриме из жженой пробки, поношенном кучерявом парике и золотых серьгах.

— Вы Гроувс? — внушительно спросил он.